Крик орлана раздавался уже высоко.

В то же время совсем близко, рядом с ямой, кто-то громко позвал:

— Личик, Личик, куда ж ты пропал?

Медвежонок повернул ухо в ту сторону, откуда раздавался зов, и, как щенок, припадая на передние лапы и мотая большой головой, два раза крикнул:

— А-ай, а-ай!

Тогда Ти-Суеви пришел в себя. Он узнал медвежонка.

— Ведь это же Личик, — сказал он, обернувшись к Натке.

Но Натки уже не было рядом. Схватив в зубы край своего платья, чтобы легче было ползти, она на четвереньках старалась выбраться из ямы.

— Ведь это же Личик! — крикнул еще раз Ти-Суеви. — Медвежонок Личик, который живет на заставе!

— Теперь я сама вижу, что это Личик, — ответила Натка, усаживаясь на краю ямы.

— Так вот куда люди забрались, — раздался позади Натки все тот же голос, который раньше звал медвежонка.

Натка обернулась. Возле нее, шагах в двух, стоял красноармеец Сизов, держа в руках свою фуражку с зеленым верхом. Винтовка его висела на ремне за спиной, голова была коротко острижена. Он смеялся.

— Здравствуй, красноармеец Сизов, — сказала Натка.

— Здравствуй, Сизов, — повторил за ней из ямы Ти-Суеви.

А Сизов заглянул к нему в яму и сказал:

— Хорошее у вас вышло прикрытие, особенно если тут поставить пулемет.

И он спрыгнул вниз, к Ти-Суеви, и, как взрослому, подал ему руку.

Они были друзьями — этот корейский мальчик, смуглый, с длинными руками, и красноармеец Сизов, стрелок пограничной охраны, сын уральского жителя из лесной деревни Пермяки.

А между ними вертелся медвежонок Личик — тоже друг.

И так как с друзьями всюду хорошо, даже в глубокой яме, откуда берут глину, то Натка также сползла вниз, не выпуская из рук своих камешков.

И тут втроем они поговорили.

Сизов сказал:

— Хожу я по своему участку и смотрю как будто хорошо, а, между прочим, вас не видел. Как в поле вышли — видел, а куда пропали — понять не могу. Чудесное, думаю, явление эта пересеченная местность.

— А мы тут играли, — сказала Натка, и она тряхнула своей сумкой, куда успела уже положить камешки, собранные ею для игры.

— Так, вижу, камешки, — сказал Сизов. — А все-таки вас бы я ни за что не нашел, если бы не Личик. Я его с собой брать не хотел. Сам отвязался, за мной прибежал и бежит и бежит, все к одному месту. Значит, думаю, друзей почуял или шмелиное гнездо нашел. Он мед любит. И был он все время веселый, пока не обидели.

— Кто же это его обидел, Личика? — спросил Ти-Суеви.

Медвежонок, услышав свое имя, поднялся на задние лапы и, ворча и горько жалуясь на свою обиду, посмотрел вверх. Посмотрели туда и Сизов, и Ти-Суеви, и Натка. И увидели, что облака стали гуще, небо побелело, а под облаками по-прежнему неподвижно стояли орланы.

И все рассмеялись.

А Сизов поднял медвежонка на руки и поставил его на край ямы.

— Отведи его на заставу, — сказал он Ти-Суеви, — а то сам не дойдет. Напугали его птицы.

Хорошо было Ти-Суеви сидеть с Наткой в яме и играть в камешки, однако неплохо было и пройтись с медвежонком на заставу.

Там жил начальник Бойко, и стрелок Сизов, и другие люди, о которых ни один человек ни в Большом, ни в Малом Тазгоу не скажет ничего дурного.

Хотя дом их окружен забором и вдоль забора ходят часовые, но, как все люди, они сами себе чистят на обед картошку, а шелуху отдают женщинам для свиней. Ти-Суеви же и Натке они дарят иногда по яблоку. Да, по яблоку! Это ведь редкий, невиданный здесь плод!

Но разве дело только в яблоке?

Нет! Они ходят днем и ночью по дорогам, и летают над горами, и спускаются в глубокие пади, где от воды черны деревья и даже черна трава.

И Ти-Суеви никогда не приходится спрашивать у них:

— Хорошо ли вам в нашем краю?

Сизов всегда сам говорит:

— Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви!

И при этом он еще отлично умеет подражать голосам зверей и птиц. Он берет в рот маленький манок и лает, как лисица, или кричит, как скворец.

Он подолгу стоит над травой и камнями. Он срывает с деревьев листья и прикладывает их к лицу, быть может, для того, чтобы приласкаться к ним.

И за эту привязанность к лесу Ти-Суеви ставит его высоко над людьми. Он ставит его даже выше, чем Натку, которая, по совести говоря, причиняет Ти-Суеви немало огорчений.

Вот и сейчас она не пошла с ним на заставу, а стоит под горой, на тропинке, и машет руками и кричит ему:

— Скорей, Ти-Суеви, Лимчико собирается отплывать!

И Ти-Суеви у поворота остановился. Он спустил Личика на землю, повернул его голову к заставе и спросил:

— Дойдешь ли ты сам, Личик? Тут совсем близко. А меня зовет Натка. И если она зовет, надо идти, потому что я никогда с ней не ссорюсь.

Но Личик не хотел идти сам, он лег на дорогу и смотрел в другую сторону. Он смотрел в лес, где ели стояли тихо и где ничего не было видно.

А с другой стороны, за поворотом, по шоссе, приближалась лошадь. Она звонко и мерно ступала по щебню — точно капля за каплей падала на камень вода, — а скрипа колес не было слышно.

И Ти-Суеви подождал — не покажется ли всадник. Это мог быть только начальник заставы. Он один ездил по этой дороге верхом.

И верно. Доехав до поворота, начальник сказал (Ти-Суеви хорошо слышал его голос):

— Василий Васильевич, ты старый партизан — душу из себя самого надо вынуть, а его найти. Он где-то здесь перешел, в твоем районе.

И Ти-Суеви увидел Василия Васильевича Пака. Он держался за стремя, а лицо его, темное, как кожура кедрового ореха, было поднято вверх.

— Хорошо говоришь, — ответил он начальнику. — Душу из себя вынем, а его найдем.

И Василий Васильевич Пак сошел с дороги и зашагал по тропинке к морю. И шаг его был проворен, точно старость вовсе не мешала ему.

А начальник тихо повернул лошадь назад. И она вдруг заржала так, что мороз пробежал по спине Ти-Суеви.

Неспокойно, должно быть, стало на заставе.

Ти-Суеви посмотрел вниз, на тропинку, где у ног его еще секунду назад лежал медвежонок Личик:

— Куда же он девался, глупый?

Ти-Суеви заглянул под кусты волчьего лыка, раздвинул траву; в ней было много донника и росли еще другие, на длинных стеблях желтые цветы.

Но Личика не было.

Тогда Ти-Суеви подумал:

«Что скажет Сизов, если пропадет Личик? Он так любит его. Нет, пусть Натка на этот раз поедет на кунгасе одна».

И Ти-Суеви направился в ту сторону, где ели стояли тихо и ничего не было видно. Там послышался ему треск сухих ветвей.

И Ти-Суеви бежал по лесу, огибая старые деревья.

Он кричал:

— Личик, Личик!

Потом он пошел тише. Он увидел, наконец, след. Медвежонок забирался в чащу. Но теперь уж все равно он не уйдет от него.

И Ти-Суеви зашагал еще медленней меж молодых и старых елей, стирая с лица паутину.

Он тихонько оглядывался. Он любил глухой лес, В ветер, когда по вершинам его шагала буря, он напоминал Ти-Суеви море — так же качался он и шумел, И в тихую погоду любил его Ти-Суеви. Тогда сосны скрипели, как барки, и всегда по стволам кедров, точно зверек, снизу вверх и сверху вниз пробегал легкий треск. Лес никогда не был спокоен и тих. Он жил. И если Ти-Суеви хотел, то мог слышать даже его дыхание.

Но теперь странная тишина царила в лесу. Как стена, стояла она вокруг. Не было слышно ни шума крыльев, ни голосов птиц. И перед этой стеной остановился даже Личик, пораженный глубоким безмолвием. Он даже не пытался бежать.

Весь в паутине, он стоял, подогнув задние ноги и прижавшись к кусту ежевики.

Ти-Суеви тихо зачмокал губами. Медвежонок подошел к нему и лег, положив лапу на соломенные туфли Ти-Суеви.

— А-ай-я-ай! — крикнул два раза медвежонок.

Ти-Суеви поднял его на руки и стер с его глаз паутину.

Паутина была и на одежде и на лице Ти-Суеви.

Как много ее в лесу! Она спускалась с вершин до земли, где под мхом сосны грели свои старые корни. Она висела меж ветвей, прогибаясь, и голые ели были закутаны ею. И даже вечернее солнце, бродя по самым верхушкам, было все в паутине. Оно кротко горело в ее тонких сетях и, скользя вниз по нитям, освещало на концах их волосатых гусениц. Груды объеденной хвои лежали у подножья сосен. И в тишине хвоя падала сверху на паутину.