Ловцы с трудом наматывали на ручную лебедку переполненную сеть. Ноги их тонули в рыбе, по лицам струился пот, обтекая прилипшую ко лбу чешую. А кавасаки раскачивался.

— Как ты думаешь, Ван-Хи, — лукаво спросил Ан-Сенен у ловца, — выполним ли мы теперь наш план?

— Вот этого, Ан-Сенен, тебе не следовало бы говорить, — ответил с испугом Ван-Хи. Он никогда бы себе не позволил хвалиться в море.

Воздух стал золотисто-темным, густым, как бобовое масло. Не верилось, что солнце взошло.

Когда сети выбрали и Ан-Сенен снова стал у руля за будкой моториста, ветер был в полной силе.

Перегруженный кавасаки, дрожа кормой и носом, медленно всходил на волны.

Ловцы с тревогой поглядывали на шкипера. Но лицо Ан-Сенена странным образом успокаивало их. Оно было задумчивым и внимательным.

Ловцы забрались в кубрик. Ан-Сенен остался на палубе один. Он молчал, когда подходила особенно страшная волна — серая, цвета камня, и бормотал что-то, когда она проходила.

Так пять часов подряд тихим бормотаньем провожал он каждую опасность.

Шарф его размотался, щелкал; он отмахивался от него, как от налетевших ос. Наконец, сорвал, сунул в карман телогрейки, обнажив черную, в трещинах шею. В это время со скрипом, точно кто-то шагал по песку, прошла над бортом волна. Ан-Сенен вцепился в руль и принял ее тяжесть на плечи. Потом забормотал так громко, что из будки выглянул моторист — мальчик с замасленным лицом и толстыми розовыми губами; он был бледен.

Ан-Сенен пожалел его, на мгновение мелькнула мысль: выбросить рыбу за борт, облегчить кавасаки. Но он только спросил:

— Ты слышал, Ким-Чихо, что я тебе сказал?

— Нет, — ответил моторист, с ужасом косясь на океан.

Ан-Сенен наклонился и закричал ему сквозь ветер:

— Я решил подарить тебе свою чашку. Сделай из нее звонок для мотора.

Если шкипер мог вспомнить о таком пустяке, то опасность еще невелика. И Ким-Чихо снова исчез в будке.

Ан-Сенен опять остался один перед лицом океана.

Чтобы отогнать тревожные мысли, он в самом деле стал думать о своей чашке.

Искусно сделанная старым китайским мастером в городе Хай-Чжоу, тонкая, красивая, она звучала даже от сказанного вблизи слова. Поэтому Ан-Сенен всегда старался есть молча. Он помнил ее с детства. Однажды отец, отправляясь в Кионь-Сань на заработки, принес ее из домашней кумирни и поставил пустой перед ним.

— В Кионь-Сань-до тоже голод, — сказал отец. — Кто знает, вернусь ли я? Возьми ее, Ан-Сенен, и сам наполни для себя рисом. Ты, может быть, сделаешь это лучше, чем боги.

Теперь Ан-Сенен вспоминал, сколько раз, при всем старании ее наполнить, она оставалась пустой.

В провинции Хуан-Хае-до он похоронил своего первого сына, в Чемульпо на японских промыслах — еще двоих и дочь. Да, он получил сполна свою долю голода, болезней и несчастий.

Но чем заплатит он своей новой родине? Теперь дети его живы и веселы, и чашка всегда полна. Пусть сделают из нее звонки для моторов. Он может отдать еще свою медную ложку.

Ан-Сенен думал об этом. А ветер трубил ему в уши. Море дрожало, как барабан. Два раза волна бросила Ан-Сенена грудью на руль и заперла дыхание.

Но Ан-Сенен все не соглашался выбросить рыбу, и лицо его было, по-прежнему задумчиво, строго, как у слепого.

Но вот, наконец, показались пять «пальцев» — пять черных скал, торчащих из воды. Воздух темными полосами ходил над ними.

И Ан-Сенен, вдруг сгорбившись, кряхтя по-стариковски, повел кавасаки прямо сквозь толпу танцевавших волн. За ними начиналась бухта.

Здесь было значительно тише. Теперь он мог стоять прямо, не рискуя свалиться за борт. Но шум океана еще звучал в сердце Ан-Сенена.

На берегу, встречая кавасаки, били в бронзовый колокол.

Тафуин. Японское море.

1935

Она жила на севере страны, на том берегу моря, откуда всегда появлялась утром заря.

Она была женой бедного рыбака и матерью маленького мальчика Ким Пен Гука, которого любила больше, чем утреннюю зарю и даже чем само солнце и горы родной Кореи, прекрасные и на утренней и на вечерней заре и во всякий час дня.

Звали ее Ли Ок Ен. Она была невысока ростом, но стройна, как многие корейские женщины из народа, которым приходится носить тяжелые ноши на голове и для того держаться прямо. Лицо у нее было привлекательное, круглое, с золотисто-румяной кожей, с маленьким ртом.

С тех пор как ее народ стал сам править своей страной и в соседней деревне открылась школа для детей рыбаков, Ли Ок Ен была счастлива. Каждый день, едва только занималось утро, она отправляла своего маленького сына в школу.

Ее муж, Ким Се Чен, ловил теперь рыбу сообща со своими соседями, и поэтому труд его вознаграждался как следует.

Он построил себе новую фанзу — целый дом вместо хижины, в которой они жили раньше. А Ли Ок Ен покрыла глиняный пол промасленной бумагой и циновками из отличного тростника. Здесь проводила она в семье счастливые дни: шила на швейной машинке, купленной ею недавно в городе, варила пищу, плела веревки из рисовой соломы. Рядом с нею, пристроившись к большому сундуку, красиво обитому медью, маленький Ким Пен Гук готовил уроки, водя пером по бумаге так ловко, будто он родился писцом.

Она думала о том, что он станет ученым человеком, и сердце ее наполнялось такой радостью, что она начинала громко смеяться.

Несмотря на то, что у Ли Ок Ен было много по утрам работы, она все же находила время проводить сына по дороге, ведущей в соседнюю деревню, где была его школа.

Ах, какая это была приятная дорога! Ким Пен Гук шагал, сбивая проворными ногами то камешек, попавшийся ему на глаза, то шишку, упавшую с придорожной сосны. А море в это время уже просыпалось, начинало ворчать и тяжело вздыхать в тумане. И на самом краю горизонта загоралось солнце на парусах рыбаков.

Тогда Ли Ок Ен оставляла сына и возвращалась назад, чтобы встретить мужа и поскорей, пока не начало пригревать солнце, выбрать нежную рыбу из сетей. Она умела это делать быстрее, чем другие женщины. Кроме того, она научилась править парусом при ветре любой силы, и была счастлива, когда муж брал ее с собой в море.

И хотелось ей, чтобы дни ее текли так, без перемен, чтобы до конца жизни перед глазами ее были море и каменистая дорога, по которой ее сын ходил в школу, и паруса, под которыми возвращался с рыбной ловли ее муж.

Но скоро ее счастливой жизни пришел конец.

Правда, это случилось не сразу. Сначала с юга стали приходить сюда, на север страны, в далекую рыбацкую деревню, — вести о том, что американские солдаты вместе с лисынмановцами перешли тридцать восьмую параллель и сжигают деревни, убивают людей.

И однажды муж спросил ее очень тихим голосом, каким редко говорит рыбак, привыкший спорить с голосом бури:

— Ты была счастлива в своем новом доме?

— Как ты можешь спрашивать об этом, чане[58]! — ответила она мужу. — Разве ты не видишь сам?

— Я вижу это, — сказал тогда муж. — Но если ты была счастлива, то надо защищать свое счастье, потому что оно и мое счастье и счастье всего народа. Разве я не стал членом Трудовой партии? Положи в мой мешок немного рису и табаку. Я ухожу с молодыми рыбаками на фронт. А Пен Гук пусть продолжает бегать в школу. И ты оставайся здесь. Я думаю, что сушеной корюшки и риса вам тут хватит до моего возвращения.

Она ничего не сказала на это мужу, так как поняла, что он прав, и только сердце ее упало в груди, кровь отлила от щек, золотистость кожи исчезла, и лицо стало темным.

Ей бы следовало поплакать. Но разве жены рыбаков плачут, когда рыбаки уходят в море? Они плачут лишь тогда, когда рыбаки не возвращаются.

Вместе с Ким Се Ченом отправились на войну и молодые рыбаки, которые только в прошлом году стали выходить в море. С ними были и девушки. Все они шли с ружьями и сумками через плечо, а в руках несли пучки белого торади[59], попадавшегося на каждом шагу. Ли Ок Ен тоже сорвала этот бедный злак, растущий среди камней, и понесла его в руках как цветок, означающий верность и мужество.