Почти все законы Суллы угрожали только лишением воды и огня. Цезарь добавил к этому конфискацию имущества ввиду того, что богачи, сохраняя в изгнании свои богатства, совершали преступления с большей смелостью.

Учредив военное правление, императоры вскоре почувствовали, что оно столь же пагубно для них самих, как и для их подданных; они стали придумывать средства смягчить его и сочли нужным установить различные звания и внушить почет к этим званиям.

Правление несколько приблизилось к монархическому, и наказания были разделены на три класса: самые легкие — для первых людей в государстве, более суровые — для лиц менее высокого ранга и, наконец, самые тяжелые — для людей самого низкого положения.

Жестокий и глупый Максимин вместо того, чтобы смягчить военное правление, только, так сказать, раздражил его. Сенат, говорит Капитолин, то и дело слышал, что одних казнили распятием, других выставляли на растерзание зверям или зашивали в кожи только что убитых зверей, нисколько не считаясь с их званием. Он, по-видимому, вдохновлялся идеалом военной дисциплины, по образцу которой думал управлять делами гражданскими.

В Размышлениях о причинах величия и падения римлян рассказано, как Константин преобразовал военный деспотизм в деспотизм военно-гражданский и приблизился к монархии; там же можно проследить различные перевороты в этом государстве и увидеть, как в нем постепенно совершался переход от строгости к беспечности и от беспечности к безнаказанности[56].

Необходимо, чтобы между наказаниями существовала взаимная гармония; законодатель должен стремиться к тому, чтобы в первую очередь не совершалось крупных преступлений, которые наносят обществу больший вред, чем менее серьезные.

Один самозванец, назвавшийся Константином Дука, поднял крупное восстание в Константинополе. Он был схвачен и приговорен к плетям; но за то, что он обвинял высокопоставленных особ, его приговорили за клевету к сожжению. Это очень странное распределение кар за преступление оскорбления величества и за преступление клеветы.

Этот пример приводит нам на память слова Карла II, короля Англии. Однажды он увидал на дороге человека, привязанного к позорному столбу, и спросил, за что он наказан. «Государь, — отвечали ему, — он сочинял пасквили на ваших министров». — «Вот глупец, — сказал король, — отчего он не сочинял их против меня? Ему бы ничего не сделали».

«Семьдесят человек составили заговор против императора Василия. Он велел их подвергнуть бичеванию; им опалили волосы на голове и теле. Однажды олень ухватил его рогами за пояс. Некто из его свиты обнажил меч, разрезал пояс и выручил императора. Он приказал отрубить этому человеку голову за то, что тот обнажал против него меч». Кто бы мог подумать, что оба эти приговора были вынесены при одном и том же государе?

У нас очень дурно делают, что назначают равное наказание за грабеж на большой дороге и за грабеж, сопровождающийся убийством. Очевидно, что тут следовало бы в видах общественной безопасности установить некоторое различие в наказаниях.

В Китае разбойников рассекают на части, а простых воров — нет: благодаря этому различию там воруют, но не убивают.

В Московском государстве, где воров и убийц наказывают одинаково, грабеж всегда сопровождается убийством. Мертвые, говорят там, ничего не расскажут.

Если нет различия в наказаниях, то надо внести различие в надежду на облегчение участи. В Англии не убивают, потому что воры могут надеяться на ссылку в колонии, а убийцы — нет.

Указы о помиловании — великий рычаг умеренной монархии. Право помилования, которым обладает государь, при благоразумном применении может приводить к весьма благотворным последствиям. Принцип деспотического государства, которое не прощает и которому также никогда не прощают, лишает его этих выгод.

Вследствие того, что люди дурны, закон обязан считать их лучшими, чем они есть. Так, заявление двух свидетелей полагается достаточным для наказания всех преступлений. Закон верит им, как будто устами их говорит сама истина. Положено также считать законным всякого ребенка, зачатого во время брака; закон доверяет матери, как будто она — воплощенное целомудрие. Но пытка преступников не является такой же необходимостью. Мы знаем ныне очень благоустроенное государство[57], которое отменило ее без всяких для себя неудобств. Следовательно, она не является необходимой по своей природе.

Против этого обычая писало столько искусных писателей и великих гениев, что я не смею говорить после них. Я хотел было сказать, что он может быть уместным в деспотических государствах, где все, что внушает страх, становится одной из пружин правления; я хотел было сказать, что у греков и римлян рабы…. Но я слышу голос природы, вопиющий против меня.

Наши отцы, германцы, допускали только денежные наказания. Эти воинственные и свободные люди полагали, что их кровь должна проливаться лишь на поле битвы. Японцы, напротив, отвергают такого рода наказания под тем предлогом, что они не затронут богатых людей. Но разве богатые люди не боятся утраты своих имуществ? Разве денежные наказания не могут быть соразмерны богатству? И, наконец, разве нельзя соединить эти наказания с бесчестием?

Хороший законодатель избирает средний путь: он не всегда карает денежными штрафами и не всегда приговаривает к телесному наказанию.

Деспотические государства, где любят простые законы, широко пользуются законом талиона. Государства умеренные также иногда его допускают; но здесь есть та разница, что в первых он действует со всею строгостью, между тем как вторые почти всегда его смягчают.

Законы двенадцати таблиц допускали два решения в делах такого рода; они присуждали к талиону только в таком случае, когда жалобщик не соглашался на иное удовлетворение. После приговора можно было уплатить протори и убытки, и телесное наказание превращалось в денежное.

В Китае наказывают отцов за проступки их детей. Тот же обычай был в Перу. Это опять-таки одно из проявлений идей деспотизма.

Сколько бы ни говорили, что в Китае наказывают отцов за то, что они не пользовались отеческою властью, которая установлена природой и усилена в этой стране законами, все же этот обычай предполагает, что у китайцев нет чести. У нас и отцы, дети которых присуждены к казни, и дети, отцы которых подверглись той же участи, настолько же наказаны стыдом, насколько в Китае они были бы наказаны лишением жизни [58].