Аристократия может сохранить силу своего принципа, если законы установят такой порядок, что она будет более ощущать опасности и тяготы управления, чем доставляемые им наслаждения; если государство находится в таком положении, что ему все время приходится быть настороже против какой-нибудь угрожающей ему опасности; если эта опасность угрожает ему извне, а внутреннее положение является устойчивым.

Чувство известной безопасности необходимо для славы и безопасности монархии; республика же, наоборот, должна всегда чего-нибудь опасаться, страх перед персами поддерживал соблюдение законов у греков. Карфаген и Рим взаимной угрозой укрепляли друг друга. Удивительная вещь! Чем более увеличивается безопасность этих государств, тем более они, как застоявшиеся воды, подвергаются порче.

Как демократии погибают, когда народ лишает правителей и судей отправления служебных обязанностей, так монархии разлагаются, когда мало-помалу отменяются прерогативы сословий и привилегии городов. В первом случае идут к деспотизму всех; во втором — к деспотизму одного.

«Династии Тзин и Суй, — говорит китайский писатель, — погибли по той причине, что государи, вместо того чтобы ограничиться единственным достойным самодержца делом — общим надзором за управлением, захотели всем управлять непосредственно сами»61 . Китайский писатель приводит нам здесь причину порчи почти всех монархий.

Монархия гибнет, когда государь полагает, что он покажет большее могущество, изменяя порядок вещей, чем соблюдая его неизменным, когда он отнимает у одних принадлежащие им по праву должности, чтобы произвольно передать их другим, и когда он более влюблен в свои фантазии, чем в решения своей собственной воли.

Монархия погибает, когда государь, все относя единственно к самому себе, сводит государство к своей столице, столицу — к своему двору, а двор — к своей особе[62].

Наконец, она гибнет, когда государь не имеет правильного представления о силе своей власти, о своем положении, о любви своего народа и когда он не проникся сознанием, что монарху столь же свойственно верить в свою безопасность, как деспоту считать себя в постоянной опасности.

Принцип монархии разлагается, когда высшие должности в государстве становятся последними ступенями рабства, когда сановников лишают уважения народа и обращают их в жалкое орудие произвола.

Он разлагается еще более, когда утрачивается связь между честью и почестями, так что человек может быть в одно и то же время покрытым бесчестием и украшенным почестями.

Он разлагается, когда государь заменяет справедливость суровостью; когда он, подобно римским императорам, носит на груди голову Медузы; когда он усваивает себе тот грозный и устрашающий вид, который Коммод велел придавать своим статуям.

Принцип монархии разлагается, когда подлые души чванятся величием своего рабства и думают, что, будучи всем обязаны государю, они свободны от всяких обязанностей пред отечеством.

Во все времена по мере того, как власть государя становилась чрезмерной, безопасность его особы уменьшалась; но если это правда, то люди, развращающие его власть до изменения ее природы, не совершают ли против него преступления оскорбления величества?

Опасность возникает не тогда, когда государство от одного умеренного правления переходит к другому, также умеренному, правлению, как, например, от республики к монархии или от монархии к республике, а тогда, когда оно падает и устремляется от умеренного образа правления к деспотизму.

Большая часть народов Европы еще управляется обычаями. Но если вследствие долгого злоупотребления властью или крупной победы деспотизм утвердится там в каком-нибудь пункте, то никакие нравы и климаты не устоят перед ним и природа человека, по крайней мере на некоторое время, будет претерпевать такие же оскорбления в этой прекрасной части света, как и в трех прочих.

Английская знать похоронила себя вместе с Карлом I под обломками трона. И до того, как во время Филиппа II во Франции прозвучало слово «свобода», корона всегда находила себе поддержку со стороны знати, которая считает делом чести повиноваться королю, но сочла бы высшим бесславием для себя разделить свою власть с народом.

Известно, что дом австрийских государей непрестанно притеснял венгерское дворянство. Он не предвидел, какие драгоценные услуги окажет ему это дворянство. Он искал у этого народа денег, которых у него не было, и не обратил внимания на людей, которые там были. Иностранные государи делили между собою его государство, и все составные части его империи, так сказать, распадались, как инертные и безжизненные массы. Жизнь была только в дворянстве; движимое негодованием, оно забыло свои обиды и бросилось в бой, послушное голосу славы, призывавшей его прощать и умирать.

Принцип деспотического государства непрерывно разлагается, потому что он порочен по самой своей природе. Другие государства гибнут вследствие особенных обстоятельств, нарушающих их принципы; это же погибает вследствие своего внутреннего порока, если только какие-нибудь случайные причины не помешают его принципу разлагаться. Поэтому оно может держаться лишь в том случае, если по особенным условиям климата, религии, положения или народного духа оно оказывается вынужденным придерживаться какого-то порядка и подчиняться каким-то правилам. Все это противоречит его природе, но не изменяет ее; его свирепость остается прежней; она только на некоторое время укрощается.

Если принципы правления разложились, самые лучшие законы становятся дурными и обращаются против государства; когда же принципы здравы, то и дурные законы производят такие же последствия, как и хорошие; сила принципа все себе покоряет.

Чтобы заставить своих правителей подчиняться законам, критяне придумали весьма своеобразное средство, а именно — восстание. Часть граждан восставала, возмущалась, обращала в бегство правителей и заставляла их вернуться к частной жизни. Это считалось законным образом действия. Кажется, что учреждение, обращавшее мятеж в средство противодействия злоупотреблениям власти, должно было бы погубить любую республику; но оно не разрушило республики Крита и вот почему.

Когда древние желали назвать народ, отличающийся самой сильной любовью к отечеству, они обыкновенно указывали на критян. Отечество — слово, столь дорогое критянам, говорит Платон. Они называли его словом, которое выражало любовь матери к своим детям. А любовь к отечеству исправляет все.

Законы Польши тоже допускали восстание. По проистекавшие от этого неудобства удостоверяют, что один только народ Крита был в состоянии с успехом пользоваться таким средством.

Установленные у греков гимнастические упражнения также находились в зависимости от состояния принципа правления. «Лакедемоняне и критяне, — говорит Платон, — первые открыли эти знаменитые академии, которые дали им такое почетное положение в свете. Стыдливость вооружилась было против них, но должна была склониться пред общественной пользой». Во время Платона это были превосходные учреждения, связанные с важным делом военного искусства. Но когда греки утратили добродетель, они обратились на пагубу самому этому искусству; гимнастическую арену стали посещать не для развития тела, а для того чтобы предаваться разврату.