— Его нет, — сообщил негр.

— Разогнись! — приказал я, а когда он выполнил приказ, спросил, глядя рабу в выпученные глаза: — Где он?

— Синьор ускакал, синьор, — ответил негр, честно пялясь в мои глаза. — Как услышал выстрелы, приказал привести коня и ускакал на неоседланном.

— Кто еще в доме? — спросил я.

— Только слуги и женщина синьора, — ответил он.

— Сеньор бросил жену?! — удивился Вильям Стонор.

— Она не совсем жена, синьор, — пояснил негр. — Из местных.

— Пригласи ее сюда и принеси нам вина, — отдал я распоряжение.

— Какого вина, синьор? — поинтересовался раб.

— Любимое вино твоего бывшего синьора, — ответил я.

Заодно узнаю, что за человек алькальд Номбре-де-Диос. Скажи, какое пьешь вино, и я скажу, кто ты.

Мы с лордом сели за стол. Подушка на стуле была очень мягкая. Не удивлюсь, если узнаю, что алькальд страдает геморроем. Вильям Стонор взял подсвечник. Судя по гримаске, вес предмета удивил его.

— Я думал, позолоченный! — радостно произнес лорд. — Слухи о богатстве здешних испанцев подтверждаются, — сделал он вывод. — Если не возражаешь, возьму подсвечник в счет своей доли.

— Можешь и колокольчик захватить, тоже золотой, — предложил я.

— Так и сделаю, — согласился он.

Серебряный кувшин емкостью литров на пять принесла индианка лет пятнадцати, гибкая, с почти плоской грудью. Черные густые волосы собраны на макушке в замысловатое сооружение, из которого свисали назад два хвостика. Лицо со смугловатой кожей казалось закаменевшим, а большие черные глаза смотрели как бы сквозь нас. Одета в красно-сине-зелено-желтую рубаху навыпуск и длинную черную юбку из тонкой материи, которая прилипала к стройным ногам. Тоже босая. Маленькие узкие смуглые ступни, как бы выныривавшие из-под юбки, бесшумно касались пола, который был то ли из красного дерева, то ли покрашен в красный цвет. Она поставила на стол кувшин с вином, затем взяла с полки два серебряных кубка.

— Я бы такую красивую не бросил на расправу солдатне, — сказал я Вильяму Стонору на английском языке.

Не думаю, что индианка понимает по-английски, но, видимо, уловила смысл фразы, потому что налила вина и подала сперва мне, а потом только лорду, хотя он сидел ближе. После чего отошла к буфету и стала там, сложив руки на плоском животе.

Вино было крепленое и излишне сладкое. Значит, алькальд был слюнявым самодуром. Наверняка он уже мертв, иначе бы его привели сюда. Вильяму Стонору вино понравилось, хотя на слюнтяя не похож. Или я не все о нем знаю. Если вино понравилось англичанину, француз пить не будет. Я не стал привередничать, допил кубок и показал индианке, чтобы наполнила по-новой.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Синьор называл меня Юдифь, — ответила она.

— Не удивлюсь, если нам сейчас принесут его голову, — пошутил лорд Стонор, протягивая ей и свой кубок.

— Давно живешь у него? — поинтересовался я.

— Столько лун, — ответила Юдифь, показав восемь пальцев.

— А как попала сюда? — спросил я.

— Синьор напал на мое племя, убил мужчин, а женщин и детей привел сюда, — рассказала она.

Послышались громкие шаги — кто-то бегом поднимался по лестнице на второй этаж. Дверь распахнулась, и в комнату влетел Ричард Тейт. Выражение лица, как у кокаиниста в первые секунды после втягивания «дорожки».

— В подвале золото и серебро! Много! — радостно проорал он от двери.

— Не кричи, а то распугаешь его, — тихо попросил дядя и жестом приказал Юдифи, чтобы наполнила вином еще один кубок. — Много — это сколько?

— Штабель золотых слитков и штабель серебряных. Золотые весом фунтов по двадцать пять, их немного, а серебряные весом по тридцать пять-сорок фунтов и штабель из них длиной футов шестьдесят пять, шириной десять и высотой двенадцать. И еще два сундука с изумрудами и один с жемчугом, — отрапортовал неудачливый дуэлянт.

Вильям Стонор сразу растерял свое равнодушие и позабыл о вине.

— Охрану выставил? — первым делом спросил он.

— Нет, — виновато ответил племянник и собрался было рвануть исправлять ошибку

— Выпей вино, — разрешил дядя, вставая из-за стола.

В подвале было прохладно и пахло сыростью. Свет, падающий через открытые двери, словно наполнял пламенем золотые слитки, из-за чего серебряные, до которых он не добирался, казались обычными кирпичами из белой глины. Перед слитками стояло десятка полтора англичан, голландцев и немцев. Они неотрывно смотрели на слитки и не шевелились, словно были уверены, что могут вспугнуть мираж и расстаться с ним навсегда. Сундук с жемчугом был больше двух соседних и наполнен доверху. Жемчужины среднего качества, но попадались и крупные, а также розовые и черные. Я не был любителем жемчуга, потому что жил в те времена, когда научились делать искусственный, но в таком большом количестве даже мне показались сказочным сокровищем. Один из сундуков с изумрудами был набит до краев, а второй заполнен всего на две трети. Камни необработанные. Некоторые большого размера. Даже если потеряют при огранке треть или половину, все равно будут великоваты для перстня или сережек.

— Пусть сюда снесут все драгоценности, которые захватят в городе, и здесь их поделим, — предложил я.

— Согласен, — хрипло, будто сорвал голос, произнес Вильям Стонор.

— Назначь смешанные караулы, чтобы было по одному человеку с каждого корабля, — приказал я Бадвину Шульцу. — Что-либо выносить из подвала только в присутствии меня и лорда.

— Будет сделано! — также хрипло произнес лейтенант.

Наверное, уже подсчитывает, сколько перепадет ему. По самым скромным прикидкам, за вычетом доли английской королевы и оранского князя, каждый матрос получит слиток серебра и что-нибудь еще, а офицер в три раза больше.

Выйдя из подвала, лорд Стонор вытер пот со лба, молвил тихо:

— Только бы домой довезти, — и перекрестился.

Грабеж города продолжался до вечера. Золото, серебро и драгоценные камни сносили в подвал дома алькальда. Тряпки, обувь и прочие мелочи я разрешил оставлять себе, но не более десяти фунтов на человека, иначе в кубриках негде будет повернуться. Случилось только два конфликта. В доме неподалеку от Панамских (южных) ворот голландские матросы зарубили хозяина-испанца. Среди тех, кто попытался убежать через эти ворота, были слуги, индейцы и негры. Кое-кто их них погиб. Испанец в своем дворе под навесом подвесил за ноги труп индейца и начал срезать куски и кормить мясом собак. Голландцы, которые еще не познали радости колониализма и не проведали, что индейцы и негры — не люди, жутко возмутились и убили его. Еще они собирались убить католического священника, пожилого мужчину с трясущейся головой то ли от страха, то ли от старости. Я приказал отвести его в казарму к испанским солдатам, чем сильно огорчил своих подчиненных. В открытую никто не возникал, но я слышал, как за спиной меня обозвали католической собакой.

— «Свяжем праведника; он не нужен нам, и даже смотреть на него тяжело», — шутливо процитировал по этому поводу лорд Стонор, стоявший рядом.

Ночью мы улучшали местный генофонд. Некоторых женщин осчастливливали сразу по несколько человек. Мужья в это время ублажали сами себя. Если ты мужчина, защити свою женщину или умри, а если нет, то и женщина тебе не положена. Я провел ночь с Юдифью в спальне алькальда, которого опознали среди убитых возле Панамских ворот. При нем нашли сумку с золотом и изумрудами, прихваченными из подвала. Наверное, собирался на нас списать. Кровать была широкая, что вдоль ложись, что поперек. Пять подушек. Никогда не мог понять, зачем количество подушек превышает количество голов?!

Юдифь легла со мной без проявления каких-либо эмоций. Такое впечатление, будто отреклась от своего тела: делайте с ним, что хотите, мне все равно, потому что ничего изменить не могу. Оказалась не совсем плоскогрудой. Просто сиськи были перетянуты материей. Наверное, таким образом понижала сексуальный интерес к себе. Мне было забавно наблюдать, как она возвращается в свое тело под действием моих рук. Сперва крепилась, стараясь не издать ни звука, только, когда было очень приятно, сжимала ноги, вдавливая мои пальцы глубже и делая себе еще приятнее, затем изгибалась, пытаясь увернуться. Когда я обхватил губами ее напряженный, словно резиновый, сосок и медленно, растягивая его, как бы сдоил, Юдифь тихо всхлипнула — и перестал сопротивляться и сдерживаться. Кончая в первый раз, она, раскидав руки, как распятая, схватилась обеими за льняную простыню и так громко проскребла по ней ногтями, что мне показалось, что порвала. В последующие разы скребла потише, зато всхлипывала громче. Когда я, удовлетворенный и обессиленный, отпал от нее, села на согнутые в коленях ноги, лицом ко мне, положила мою правую руку себе на бедра рядом с треугольником черных густых волос, которые, когда индианка наклонялась, щекотали мне пальцы, накрыла двумя своими руками и, медленно покачиваясь вперед-назад, начала говорить быстро и нараспев. Я не понимал слов, но, судя по эмоциональному заряду, это была песня любви. Лицо ее ожило, поглупев от счастья, а глаза, трудно различимые в темноте на смугловатом лице, теперь смотрели не сквозь меня. Я кожей чувствовал теплоту ее взгляда.