– Выгнал я его, – сказал Бунчужный. – За пьянство. Терпение лопнуло.

– Напрасно вы с ним так, – мягко произнес Багрий. – Это не просто пьянчуга, который только и знает, что пить да под заборами валяться. Здесь какая-то тяжелая психотравма. И я только сегодня об этом подумал. – И он рассказал о пьяной болтовне Каретникова на лестничной площадке. – У меня такое впечатление, что сейчас он на краю пропасти. И столкнуть его туда ой как просто. Нельзя ему сейчас – без работы.

– Ладно, – подумав немного, сказал Бунчужный. – Пусть он в понедельник придет. Только вы с ним поговорите все же.

– Обязательно поговорю. Он ведь хороший электросварщик?

– Мало сказать, чудо сварщик. Корифей, Левша, бог в своем деле. Если б все такие… А только все равно проку мало было бы. Знаете, сколько бы их нам понадобилось, даже таких, как Назар Каретников?.. Тысячи и тысячи. Как их всех на стапеле разместить? Это же улей был бы, а не стапель. Автоматов и полуавтоматов у нас не счесть, а все едино с утра до вечера мудрим: как людей расставить, чтобы один другому на пятки не наступал, на голову не садился. Новейшая техника нужна. О своем заводе Тарас Игнатьевич мог рассказывать часами, страстно, самозабвенно. И Андрей Григорьевич был рад, что разговор задержался на этой теме.

– Раньше клепали корабли, – продолжал Бунчужный. – Потом сварка пошла. Ручная, автоматами и полуавтоматами. Наконец, гравитационная. Теперь у нас один человек с пятью аппаратами управляется. А дальше… – Он стал рассказывать о своих планах. Он бредил электросваркой, мечтал собирать корабли с помощью электронных автоматов с программным управлением, лучей лазера. – И с чего это я вдруг взял, что из него добрый директор выйдет, – неожиданно вернулся к Романову Тарас Игнатьевич, – представления не имею. Бывает же так – найдет на тебя вдруг затмение и начинаешь давать дурацкие советы, позабыв о том, что с тобой считаются. А он, черт, решил, что я от него избавиться хотел. Жизнь, конечно, откроет глаза, а вот во сколько эта наука вскочит… Во вторник министр приезжает, я ведь ему все скажу. Расплюемся мы после этого с Романовым по гроб жизни.

– А надо ли перед министром компрометировать? – спросил Багрий.

– Я, Андрей Григорьевич, люблю прямиком ходить.

Багрий смотрел на Бунчужного, на его неторопливые движения, внимательно слушал его и в то же время думал, что этот человек невероятно устал. «Как ему деликатнее предложить поехать завтра на реку?» – думал Багрий, а вслух сказал:

– Да присядьте вы, ради бога. И знаете что? Давайте поужинаем. По-холостяцки, чем бог послал. И выпьем по рюмке-другой.

– Есть не хочется, а вот выпить я, пожалуй, выпил бы.

– Коньяку или водки?

– Все равно, – ответил Тарас Игнатьевич, присаживаясь.

Андрей Григорьевич вынул из холодильника котлеты, пошарил в кладовой, нашел коробку сардин, вскрыл ее.

– Так за что же выпьем? – спросил Бунчужный, подняв рюмку.

– За здоровье Валентины Лукиничны и еще за все доброе и хорошее.

Тарас Игнатьевич отпил глоток, поставил рюмку, закусил сардинами. Еще отпил.

– Давайте завтра в плавни махнем, – предложил Багрий. – На рыбалку. Уху сварим, искупаемся. – Он увидел, что Тарас Игнатьевич нахмурился, и поспешил добавить: – Валентина Лукинична, если узнает, обрадуется.

– Да нет, я не потому. Просто мы договорились с Ватажковым завтра в Отрадное съездить.

И опять стал рассказывать о своих замыслах: санаторном корпусе в Отрадном, о цехе крупных блоков.

– Представляете, океанский лайнер – из пяти блоков. Выкатили их на стапель, сварили – и все. Или главный дизель взять. Несколько сот тонн. Мы его разбираем сначала, потом снова собираем, уже на корабле. И времени на это много уходит, и люди скапливаются, мешают друг другу. Куда выгоднее собрать его где-нибудь рядом, потом поднять и поставить на место.

– Это ведь так просто, – сказал Багрий, которому и в самом деле такой способ установки тяжелого дизеля на корабле показался на редкость простым.

– Нет, сложно, – возразил Тарас Игнатьевич. – Чертовски сложно.

– Но где-нибудь так делают же.

– Если б делали, поехали бы, посмотрели да собезьянничали бы.

– Не зазорно обезьянничать?

– Мы у них, они у нас. Без этого теперь нельзя: иначе каждому придется Америку открывать. А они теперь, эти Америки, по десятку на день объявляются, – он усмехнулся. – Лордкипанидзе вот, например, предлагает палубу со всеми надстройками, шлюпбалками и трюмовыми покрытиями в сторонке собирать, а потом на место поставить уже целиком. Хорошая задумка… А только у нас таких задумок знаете сколько?.. Джеггерс, когда узнал, что у нас более двух тысяч изобретателей да рационализаторов, ахнул. Творческий взрыв, говорит. Очень точное определение.

Бунчужный помолчал. Потянулся к приемнику – большому, с дистанционным управлением, включил. С легким жужжанием поползла стрелка на шкале настройки. Из динамиков вырывались то музыка, то голоса, то свист и грохот. Тарас Игнатьевич отпустил кнопку, когда громкий и мягкий баритон что-то неторопливо говорил на добротном английском. Бунчужный прислушался. Улыбнулся, многозначительно подмигнул неведомому диктору… Потом выключил приемник, повернулся к Андрею Григорьевичу.

– Расхваливают свою демократию. Нахвалиться не могут. От этих разговоров кое у кого, как говорит Скиба, мозга на мозгу заскакивает. А ведь наш творческий взрыв самый лучший признак подлинной свободы. Человек рожден для творчества. От животного его отличает именно эта особенность. Животные производят, а человек творит. Он с детских лет – творец. Демиург. Неспроста умельцев у нас на заводе богами называют. – Он вдруг рассмеялся. – Как удивило Джеггерса, что инженеры – на простой работе. Им, конечно, не нужно инженеров ставить к станку или, как сегодня у нас, трубы изолировать. У них под воротами всегда безработные торчат. Они их считают мощным стимулом. Катализатором. А если вдуматься, плетка это. Плантаторская. Только во сто крат больнее бьет.

– Но ведь и нехватка рабочих рук тоже беда, – сказал Багрий.

– Беда, – согласился Бунчужный. – Много у нас еще недостатков. И все же Джеггерсы нам завидуют. Понимаете, Андрей Григорьевич, завидуют.

22

Днем отсутствие Галины не тяготило Сергея. Днем он уже привык оставаться наедине со своей пишущей машинкой и магнитофоном. А когда наступала ночь… Теперь, проснувшись, он часто думал, как легко они могли разминуться, он и Галина. Он в тот день мог бы и не выехать в Москву. Ведь он совершенно случайно выбрался раньше на сутки. Да и она – тоже… Заболела одинокая тетка. Тетка болела давно и не очень торопила с поездкой: «Когда ни приедешь, рада буду». И потом, они могли ведь купить билеты на разные поезда… Но случилось так, что они выехали в одно время, одним и тем же поездом и билеты оказались в одно и то же купе.

…И в тот июльский вечер тоже все могло быть иначе.

Был творческий отчет молодых поэтов. Ему поручили руководить этой встречей, и потому он был на сцене. Он видел ее в седьмом ряду и знал, что она будет ждать его у входа.

Была теплая звездная ночь. Неподалеку справа гудела главная улица. И слева тоже гудела: там проходила грузовая автомагистраль.

Они свернули на его улицу. Она была тихая, темная, наполненная теплотой и дурманящим запахом разомлевших от дневного зноя и еще не остывших цветущих лип. Затем они остановились под развесистой липой, продолжая разговаривать, радуясь тому, что можно побыть вместе.

– Почему это мы остановились тут? – спросила она.

– Здесь я живу, – сказал он и предложил просто и непринужденно, как предлагают старому доброму другу: – Зайдемте?

Она согласилась. Щелкнул замок, потом выключатель.

– Заходите, – пригласил он, войдя в коридор, и указал на дверь справа. – Это мой кабинет. Посидите, а я похозяйничаю.

– Вот этого и не надо – хозяйничать. Пожалуйста, – не надо, – попросила она. – Я не хочу.