– Положительно, – буркнул Шарыгин.

– Ты слышишь? – обрадованно воскликнул коренастый, обращаясь к молодому. – «Положительно».

– Кто он такой? – спросил Романов.

– Не знаю. Черт бы его побрал.

Шарыгин потянулся к бутылке с коньяком, налил полный фужер и залпом выпил.

– Что с тобой? – испуганно спросил Романов.

– Мне хочется дать в морду этому типу.

– Э, да у тебя нервы шалят, мой друг.

– Мне хочется дать в морду ему, и я это сделаю.

– Какая чушь.

– Он бесит меня.

– Я его сейчас выставлю.

Романов поднялся, опять вооружился блокнотом, авторучкой и направился к соседнему столику. Подсел к коренастому, наклонился к нему, что-то сказал.

Шарыгин видел, как глаза бритоголового сначала удивленно округлились, потом презрительно сузились. Он что-то ответил Романову, кликнул официанта, бросил на стол десятку, потом еще пятерку, отмахнулся от сдачи и направился к выходу вместе со своим собутыльником.

– Чем вы его доняли? – спросил Шарыгин уже заплетающимся языком.

– Сказал, что журналист, случайно услышал их разговор и вот хотел бы познакомиться.

– А он?

– Заявил, что привык беседовать с журналистами, всегда рад встрече с ними, но давать интервью в такой обстановке не намерен. Не растерялся капитан.

Шарыгин опять потянулся к бутылке, но Романов удержал его:

– Хватит, у тебя уже перебор.

– Да не беспокойтесь вы, я еще в полком порядке, но если ты… если вы… кажется, я и в самом деле…

Он выпил боржоми, глубоко вздохнул, потом выдохнул, но это мало помогло, и он сильным напряжением воли попытался преодолеть наплывающий на него туман. Кивком головы пригласил официанта, расплатился, сунул сдачу в карман и поднялся. Уже на улице спросил:

– А нельзя так, чтобы не печатать?

– Что не печатать?

– Статью. Мою статью не печатать.

– Газета уже идет, мой друг, – сказал Романов и предложил: – Давай-ка я провожу тебя домой, ты здорово перебрал.

– Ерунда! – хмуро произнес Шарыгин. – Я всегда был сволочью, но посредственной, а сейчас… Скажи, почему человек не может плюнуть самому себе в лицо?..

– Может, – спокойно сказал Романов. – Человек все может.

Таня встала пораньше. Она решила приготовить к завтраку блинчики с творогом: вчера вечером приезжала Гришина мать и, как всегда, навезла продуктов. Гриша обожает блинчики с творогом.

Ее мысли все возвращались и возвращались к вчерашнему дню. Утром она узнала о смерти тети Вали, о том, что произошло в больнице. Первой мыслью было увидеть Галину, поговорить с ней, расспросить обо всем. Позвонила Гармашам. Трубку снял Сергей. Он сказал, что Галина спит, что сейчас лучше с ней ни о чем не разговаривать. Андрей Григорьевич так посоветовал. Здорова ли Галина? Андрей Григорьевич говорит, что у нее нервное потрясение очень сильное. Вот почему с ней сейчас лучше ни о чем не говорить.

Гриша ушел на работу, как всегда, к шести. У Тани сегодня с десяти часов практика – в пригородной школе. Обычно добиралась она туда троллейбусом, но сегодня решила выйти пораньше, пойти пешком. Может быть, в школе еще ничего не знают и ни о чем спрашивать не станут? Она больше всего боялась разговоров о том, что произошло в больнице.

В школе было как всегда. Только после второго урока, когда она вошла в учительскую, преподаватель математики – пожилая женщина с моложавым лицом – нарушила наступившее с приходом Тани неловкое молчание, спросила:

– Скажите, Танюша, это правда, что вы с товарищем Гармашем и его женой в родстве?

– Да, – почему-то вызывающе глядя на учительницу, ответила Таня. – А что?

– Не скажете ли вы нам, что там произошло? Весь город шумит, а мы не знаем подробностей. Так не скажете ли вы нам…

– Не скажу! – резко ответила Таня и вышла из учительской.

Потом, уже на обратном пути, в троллейбусе, она услышала разговор двух женщин. Они сидели впереди. Та, что у окна, – худая, остроносая блондинка – говорила своей собеседнице – миловидной, с коротко остриженными черными волосами:

– До такого додуматься. Новое лекарство, не проверенное еще, на родной матери испытывать.

– А правду говорят, что докторша это лекарство сама изобрела?

– Истинная правда. А лекарство это – и не лекарство совсем, а яд смертельный. Вот и умерла женщина.

Таня не сдержалась, наговорила им грубостей и вышла из троллейбуса. Она шла, ничего не видя, негодуя на математичку, на этих женщин в троллейбусе и на Галину, которая посмела поднять руку на родную мать.

Таня обожала Галину, доверяла ей самое сокровенное; очень дорожила ее советами, гордилась родством, дружбой с ней. Под Новый год Галина подарила ей трех премилых аистов. Они были укреплены тонкой проволокой на массивной подставке с изображением голубого озера, окруженного камышом и осокорем. Птицы казались парящими в воздухе. Они были покрыты флюоресцирующей краской и в темноте светились таинственным зеленоватым светом. Они словно из сказки, говорила Таня, глядя на сверкающих птиц. Но сейчас все связанное с Галиной было неприятно. Скульптура с парящими аистами стояла на туалетном столике. Таня посмотрела на нее с ненавистью. Ей не терпелось дождаться возвращения Гриши. Но около четырех он позвонил и сказал, что остается еще на одну смену.

– Если б ты знал, как ты мне нужен сейчас, – взмолилась Таня.

– У нас авария, и Василий Платонович просил всех остаться.

Она молчала, и Григорий добавил уже просительно:

– Надо. Понимаешь, Танюша, надо!

– Понимаю, – после короткой паузы сказала Таня и положила трубку.

…Она старалась не греметь посудой, чтобы не разбудить Григория. Он пришел около часа, серый от усталости. Долго мылся под душем. Во время ужина стал оживленно рассказывать:

– Здорово у нас получилось. Времени в обрез. Сборочный запарился. А корабль, хоть в лепешку разбейся, надо заказчику во всей красе показать. Так что Тарас Игнатьевич придумал: с двести восьмого приказал выкроить кусок точно по конфигурации. Мы его и воткнули. Дядя Вася надежно работал. Прочно заворачивал. Народу невпроворот: сборщики, сварщики, монтажники… Скиба так всех расставил – хоть и впритирочку, а на пятки никто никому не наступает. И покрасить успели.

После ужина Григорий подсел к Тане и заговорил о Галине. Видимо, мысли о ней не давали ему покоя, и сейчас нужно было отвести душу. Они долго спорили. Потом уже говорила только Таня. Он молчал. Наконец и она замолчала. Погасила свет. Аисты вспыхнули, и с каждой секундой сияние их казалось все ярче и ярче. Таня смотрела на них, как загипнотизированная. Потом вскочила, схватила скульптуру и ударила об пол так, что только брызги полетели. Гриша включил свет.

– Ненавижу! – со слезами в голосе произнесла она в ответ на полный укора взгляд Григория. – Ненавижу!

– А птицы при чем?

– Не хочу ничего от нее. Ничего. Ненавижу!

Он привлек ее к себе, приласкал, стараясь успокоить. Но от этой ласки ее тоска только усилилась. Потом… Если бы он не сделал этого дурацкого сравнения, может, они и не поссорились бы. Как же это он сказал? «Понимаешь, когда лошадь смертельно ранена или сломала хребет, ее добивают. Из жалости. Понимаешь. Понимаешь, лошадь и то…»

– Глупое сравнение, – сказала Таня. – Лошадь это лошадь. А тут родная мать.

Конечно, Гриша это сказал, чтобы утешить ее. А она…

Таня увлеклась работой и вдруг увидела, что Гриша стоит в дверях и наблюдает за ее стряпней.

– Нехорошо это – подсматривать.

– Я не подсматриваю: я думаю о своем отрывке. А что, если его сняли с полосы?

– Не может этого быть.

– Может. Какое-нибудь важное сообщение, и стихи полетят в первую очередь. Знаешь, как в нашей газете относятся к моим стихам?

– Не ропщи. В последнее время почти все, что ты пишешь, они печатают. Вот откроется киоск, пойдешь и купишь газеты. Мне тоже не терпится.

– Знаешь, о чем я еще думал? О Галине. В чем-то она права. Мне кажется, что в чем-то она права.