– Что вам нравится в ней? – спросил он тихо, словно боялся вспугнуть что-то очень робкое, которое рядом и которое легко спугнуть.

– Она до краев человеческая. Мне кажется, что именно так сильные и чистые люди любили и сто лет назад, и две тысячи и будут любить через пять тысяч лет. Я не признаю другой. Сколько жизней искалечили невежды, которые пытаются навязывать любовь, вытканную на их фарисейской канве. – Она замолчала. Он внимательно смотрел на нее и тоже молчал. – Мне кажется, что в человеке самое человеческое – это любовь. У ваших героев она такая. Вы не подумайте, пожалуйста, что я плету все это в какой-то горячке.

Она замолкла. Потом спросила настороженно и тихо:

– Вам не смешно?

– Почему должно быть смешно?

– Мне кажется, что кто-то уже говорил так, а я не знаю кто.

– Разве это важно?

– Очень! Я всегда стараюсь дословно запоминать все, что мне понравилось и у кого-то. Нет ничего зазорного в том, что ты повторяешь чужие мысли. Неважно, кто он, писатель, поэт или философ. Или твой добрый знакомый… или твой друг… Но когда забываешь кто…

– И это неважно, – сказал он.

– Нет, важно. Потому что присваивать себе чужие мысли – все равно что воровать. И не безделушки какие-нибудь, а жемчужины, которым и цены-то нет.

– Пустое. Каждый из нас что-то проповедует, за что-то борется и радуется, когда у него много единомышленников. И то, что я сказал сейчас, тоже, наверно, кто-то уже говорил. Может быть, даже не один. И не беда, если я не знаю их имен, если повторяю их мысли своими словами. Это даже лучше, если своими словами.

– Почему лучше?

– Человечество не родилось, обремененное мудростью. Она приходила к людям постепенно. И каждая мудрая мысль, чтобы стать более доходчивой, шлифовалась годами. Десятилетиями. Веками. Пока не облекалась наконец в совершенную форму.

– То, что я говорила о любви сейчас, наверно, очень далеко от совершенства. Но именно так я думаю. И говорила я вам потому, что вы, я знаю, поймете. – Она вдруг рассмеялась. – Знаете, мне нравится, когда из-за любви лезут в драку.

Ее страстная непосредственность и влекла к себе, и чем-то пугала.

– Так нельзя, Галочка, – сказал он после долгой паузы. – Любви нужны и чувства, и рассудок.

– Нет, – вскинула она голову. – Если человек хочет быть счастливым, он должен рассуждать, как я. И если бы все так рассуждали, счастливых было бы во сто крат больше.

Она увидела, что они стоят у калитки ее дома, и замолкла.

Спросила испуганно:

– Который час?

– Около двух… Без двенадцати два, – сказал он, глянув на часы.

Она ахнула.

– Вам неловко так поздно возвращаться? – спросил он.

– Они все еще считают меня маленькой, особенно отец. А я давно уже выросла.

– Я буду огорчен, если у вас из-за меня возникнут неприятности.

– Они все равно будут, – рассмеялась она. – Спокойной ночи.

…Когда они поженились, Сергей, вспоминая эту встречу, шутил:

– Я всегда был немного суеверен, но после знакомства с тобой… Выехали мы с тобой в Москву в понедельник, да еще тринадцатого числа, и вагон под номером тринадцать. Ну как после этого в дурные приметы верить.

Галина была тогда уже на шестом курсе медицинского института, ей было двадцать пять лет, ему – тридцать восемь. Он успел хлебнуть всего – и войны, и голода, и несправедливости.

Как-то Сергей заметил, что неловко строить семью в таком возрасте. Галина рассмеялась. В семейной жизни главное не возраст, а любовь. И характер. А его характер ей по душе.

– А что касается возраста, то твои годы в наше время – это же молодость.

– Пушкин умер в тридцать восемь, – сказал Сергей, – а все биографы писали в некрологах, что он скончался в пожилом возрасте.

– По тем временам, – возразила Галина, – тридцать восемь лет можно было считать пожилым возрастом. Средняя продолжительность жизни тогда была около тридцати. А теперь – семьдесят. Если ты проживешь даже в два раза больше, чем Пушкин, твои биографы скажут, что Сергей Гармаш умер в пожилом возрасте, заметь, в пожилом, а не старом. И еще они скажут, что это был человек, полный сил и творческих возможностей. Что мир глубоко скорбит о талантливом писателе, которому так и не удалось осуществить все свои замыслы. Впрочем, он бы не смог их осуществить, прожив и до ста пятнадцати. Настолько они были грандиозны.

– А что бы они еще написали? – спросил Сергей.

– А еще они написали бы, что покойный отличался добрым характером, общительностью, умел красиво любить и, хоть впадал порой в хандру, был великим гуманистом и отдавал всего себя нелегкой и не всегда благодарной борьбе за счастье всего человечества. Он глубоко ценил любовь к себе и за привязанность платил искренней привязанностью. Вот что они написали бы.

– Хорошо, но поклянись, что как только я стану тебе в тягость, ты оставишь меня. Что ни жалость, ни чувство долга, ни общественное мнение, ни все прочее не заставят тебя оставаться со мной. Только – любовь!

– Клянусь! – вскинула два пальца Галина. – Я никогда не разлюблю тебя. Я из тех, кто влюбляются раз и навсегда, на всю жизнь. Из тех, у кого с годами это чувство становится сильнее, лучше, радостнее.

– Но ведь я могу измениться, стать хуже. Это с каждым может произойти.

– С тобой нет, – убежденно произнесла она. – Такие, как ты, с годами становятся только лучше. Это я тоже знаю.

Она мечтала о ребенке. Но первая беременность осложнилась тяжелым заболеванием. Спасла очень сложная операция. После этого надежды иметь своего ребенка уже не было. Иногда, просыпаясь, он слышал, как она плачет.

Есть женщины, для которых бездетность – тяжелый крест. Сергей предложил взять ребенка из детдома. Она долго не соглашалась. Это ведь совсем не то. Он убеждал ее. Наконец она согласилась. Но тут заболела мать. Галина с головой ушла в свое горе.

А он работал. Только по ночам теперь все чаще и чаще его одолевала бессонница. Когда-то он любил долго лежать в постели с открытыми глазами, смотреть на стену, на которую падал свет уличного фонаря, на пляшущие тени и думать. В такие минуты нередко приходили интересные мысли, а сейчас одни лишь пустые мечтания, которые к утру исчезали вместе с призрачными тенями на стене. Он решил, что так дальше продолжаться не может. Он заставил себя вставать, как только проходил сон, заниматься гимнастикой, принимать душ, выпивать чашку крепкого кофе и садиться за стол. Все как утром. Но такие ночные бдения не приносили пользы. Все или почти все, что было написано, уходило в корзину. Порой оставалась одна, другая страница, которые можно было положить в папку. И тогда появлялось чувство удовлетворенности. Но таких ночей было мало. Чаще они оставались бесплодными, порождали душевную горечь и головную боль.

Когда ему становилось невмоготу, он снимал трубку и звонил в больницу. Если удавалось поговорить с Галиной, тяжесть как рукой снимало. Но удавалось не всегда. Все чаще сестра приглушенным голосом говорила, что не может позвать Галину Тарасовну, потому что Валентине Лукиничне худо. Сегодня трубку сняла сама Галина. Она сказала, что матери плохо, если к утру станет лучше, она обязательно забежит домой хоть на час.

Он положил трубку, пересел в кресло, которое стояло у стеллажа с книгами, задумался.

…Звучат и звучат мысли. Затихнут на короткое время и снова звучат. Он давно мечтал написать повесть, в которой отразились бы его фронтовые впечатления. И начинаться эта повесть должна описанием первого дня войны.

Небольшой городок почти рядом с границей. Неподалеку – военный аэродром. У мальчишек только и разговору что о войне. Немцы там, в Европе, занимали город за городом, государство за государством. Когда они напали на Францию, Сережа и его товарищи были убеждены, что тут немцы свернут себе шею: у французов ведь линия Мажино. В представлении подростков эта линия представлялась неодолимой. Но даже она не остановила фашистов. Только англичане держались, хотя немецкая авиация и громила их города. Сергей был убежден, что, если б у англичан были такие самолеты, как у нас, они бы и близко не подпустили немецких летчиков. Потом эта страшная ночь. Сергея разбудили взрывы. Он выскочил из дома. Небо гудело тяжело и зловеще. Там, где располагался аэродром, в это гудящее небо взлетали огненные столбы. Сергей и еще несколько ребят помчались туда. На окраине их задержал красноармеец, преградил дорогу винтовкой. Потом в небе затихло, а на аэродроме продолжались взрывы.