– Это все неудачники, и чаще всего – в любви. Энергия их переключилась на изнуряющий труд. Фрейдисты это называют сублимацией.

– Но ведь были среди них и такие, которым везло и в науке, и в искусстве, и в любви.

– Нет, среди них не было счастливых. Просто одни не могли скрывать своих душевных терзаний и говорили о них или своим друзьям, или в своих исповедях, а другие были достаточно умны, чтобы понять бесцельность таких исповедей, и достаточно практичны, чтобы скрыть тайны своей биографии от не в меру любопытных потомков.

– Мне кажется, что для счастья человечества, – сказал Будалов, – надо бы не шапку-невидимку, а специальный аппарат, который начинал бы выть сиреной, как только в поле его действия попадет подлец или мерзавец, ловко маскирующийся под личиной интеллектуала.

– Но ведь вы первый восстанете против такого аппарата, – опять рассмеялся Шарыгин. – Обыскивать мысли – насилие над личностью.

– Отнять у человека нож, которым он собирается пырнуть ближнего своего, тоже насилие, – заметил Будалов.

У Багрия долго держался горький осадок от этой беседы.

Когда Галина пришла в больницу на практику, Вадим Петрович сразу стал добиваться ее расположения. Сестры и санитарки уже шушукались о том, какая выйдет из них славная пара. А затем Галина как-то пришла и неожиданно для всех заявила, что выходит замуж за Гармаша. Все были поражены, потому что Вадим Петрович был моложе и значительно привлекательнее молчаливого, на первый взгляд даже несколько угрюмого Гармаша.

На свадебный вечер Шарыгин все же пришел. И подарок принес. Дорогой. Массивные настольные часы на толстой, из голубого в золотых прожилках мрамора, подставке.

– Мне сказали, что такие часы приносят счастье молодоженам, – произнес он, вручая подарок Галине.

– Господи, какая тяжесть, – сказала Галина и попросила Шарыгина поставить часы на письменный стол.

И букет он принес самый большой и самый красивый. И тост произнес такой – всех поразил.

«Умеет себя преподнести», – подумал тогда Багрий о Шарыгине.

С ним было интересно. У него всегда была в запасе какая-нибудь увлекательная новость. И умел он ее рассказать, как никто другой. Даже анекдот он умел рассказать так, что приятно было слушать. Все знали, скабрезных анекдотов Вадим Петрович рассказывать не станет. Да, Багрий всегда был рад ему. И когда тот приходил за какой-нибудь уникальной книгой, какая была только в библиотеке Багрия, или сыграть партию в шахматы, или так просто посидеть, поболтать о разном. Но сегодня приход Вадима Петровича не очень радовал. «Не имел он права вчера молчать. Не имел», – думал Андрей Григорьевич. Он попробовал лек, прибавил чуточку соли и опять попробовал. Ну, теперь, кажется, хорошо, можно и стол накрывать.

Он решил накрыть стол на веранде, там не так жарко. Достал скатертенку, расставил приборы, желтые в цветочках глазурованные глиняные миски и деревянные красные, в цветочках – ложки. Уха только из таких мисок хороша, и ели ее деревянными ложками. И бутылку «Экстры» поставил: уха без водки – не уха. Вышел на порог, кликнул гостей:

– Завтракать пора, друзья мои!

– Сейчас, искупаемся только, – сказал Шарыгин.

Они вернулись минут через десять, освеженные, жизнерадостные.

– Мы успели все междурядья поскородить, Андрей Григорьевич, – сказал Романов.

– Спасибо, – поблагодарил Багрий.

– Чудесная усадьба у вас, – продолжал Романов. – Не усадьба, а, как сказал бы восточный поэт, мечта ночей бессонных. Яблонька, что в углу, просто чудо как хороша!

– «Оксанка»? – тепло улыбнулся Багрий. – Она в этом году много даст: видели, сколько завязей?

– «Оксанка»?.. Не знал, что такой сорт есть – «оксанка».

– Это я привой у Тараса Игнатьевича взял, к саженцу. – И он коротко рассказал историю знаменитой яблони Бунчужного.

На Романова эта история особого впечатления не произвела. Он слушал, иронически улыбаясь.

– Подумать только, такой титан – и вдруг этакая сентиментальность.

Глаза Андрея Григорьевича сразу похолодели.

– Вы, по-видимому, не расположены к Тарасу Игнатьевичу, – сухо произнес он, – но я его очень уважаю, и вообще это близкий мне человек.

– Простите, дорогой Андрей Григорьевич. Тысячу раз простите. Я на минуту забыл о великом законе гостеприимства: ваш друг – мой друг. Бога ради, простите.

– Давай сюда уху, Вадим Петрович, – обратился Багрий к Шарыгину. И к Романову: – Прошу за стол, Иван Семенович.

– Одну минуточку. – Романов шагнул в комнату, достал из портфеля бутылку коньяку, вернулся на веранду. – Позвольте, дорогой Андрей Григорьевич, и нашу лепту внести. – Он поставил бутылку на стол рядом с водкой, вскинул руки, громко прищелкнул пальцами: – Ереванский! Марочный!.. Высший сорт!

– Не слишком ли много на троих? – спросил Багрий, косясь на бутылки.

– А мы – по вашему закону, Андрей Григорьевич: никто никого не принуждает, не удерживает, каждый пьет, сколько хочет и сколько может.

В дверях показался Вадим Петрович с котелком в руках.

– Куда прикажете? – спросил он.

– Вот сюда, – указал Багрий на тарелку, стоящую посреди стола.

Шарыгин поставил. Андрей Григорьевич потянул носом и направился к выходу.

– Куда вы? – спросил Шарыгин.

– Костерик-то мы не залили – дымком тянет.

– Я сам, Андрей Григорьевич. И у стола я сегодня буду за хозяйку.

Он легкой походкой вышел и тут же вернулся, подошел к столу, снял крышку с котелка. Веранда заполнилась ароматом ухи.

– До чего же хорошо пахнет, – сказал Романов.

– Двойная, рыбацкая. С оттяжкой, – тоном знатока произнес Шарыгин. – Вам чего налить?

– Водки, – сказал Багрий. – Люблю простую русскую водку. А Ивану Семеновичу – коньяка. Пожалуйста!

– Вот видите, – улыбнулся Романов. – Ему – простой русской, а мне – коньяка. Интересно, почему это.

– Потому что вы если не на Парнасе, то где-то около. И потому вам – коньяк, – сказал Шарыгин. – И позвольте мне тост. – Он повернулся к Багрию. – Ваш любимый, Андрей Григорьевич. За все доброе и хорошее!

– Будьмо! – сказал Багрий.

– Хороший тост «будьмо»: короткий, но емкий.

Они выпили.

Романов ел с аппетитом. Лицо его лоснилось от жары и удовольствия.

– Ну до чего же хороша уха, – похвалил он. – Не знаю только, можно ли мне такую острую. Вадим Петрович обнаружил у меня какой-то гастрит в желудке.

– Он только и бывает в желудке – гастрит, – заметил Шарыгин. – Но вы ешьте спокойно. Ну что тут? Рыба – это не только белки, но и фосфор. В леке – лук, чеснок и перец. Лук и чеснок – это витамины и фитонциды, а перец продлевает жизнь. В одном ауле на Кавказе ученые обнаружили невероятный процент столетних стариков. Заинтересовались. Оказывается, там употребляют огромное количество перца.

– Если так, я позволю себе еще немного вот этого снадобья, – сказал Романов и пододвинул к себе чашку с леком.

Шарыгин налил по второй:

– Кому тост?

– Позвольте мне, – поднял рюмку Романов. – Предлагаю выпить за здоровье жены Тараса Игнатьевича, – он поднял свою рюмку еще выше и провозгласил: – Здоровье Валентины Лукиничны! Кстати, как она там?

– Я сегодня был в отделении чуть свет, – сказал Шарыгин. – Ей лучше.

– Вот и слава богу, – сказал Романов. – Так давайте, значит, за ее здоровье!

После обеда Романов сказал, что хочет немного посидеть возле красного камня, у воды, там прохладнее.

Когда он ушел, Андрей Григорьевич спросил:

– Как Валентина Лукинична все же?

– Худо. Дежурила эта дура, Ванда Николаевна. И вот во время приступа она распорядилась впрыснуть Валентине Лукиничне морфия. И сестра, как назло, новенькая: Зиночка захворала, так нам вместо нее из хирургического дали. Вот она и вкатила, да еще двойную дозу. Еле отходили. Хорошо, что Галины Тарасовны не было. Такого приступа я еще не видел. – Он вздохнул. – Хотя бы конец скорее, что ли.

– Вы об этом уж про себя, пожалуйста, – сказал Багрий.