«Все мы неврастеники, – думал Багрий, как бы оправдываясь. – Наш век – век неврастеников.

Да нет же, это прошлые ошибки настораживают. Это все бессонные ночи и горькие раздумья после каждого промаха. Воспоминания – как деревья в дремучем лесу во время густого тумана. И ты блуждаешь меж этих деревьев, ищешь, где оно, то единственное, старое, знакомое. Тебе надо его найти, обязательно. Глянуть на зарубки. Они подскажут, что дальше делать. И чем гуще туман, тем больше тревога – не заблудиться бы, не пройти мимо. Это интуиция, старик, интуиция».

Было время, когда он подсмеивался над этими словами. Пустяки. Мистика. А потом убедился, что эта проклятая интуиция существует, черт бы ее побрал, и все реже подводит. Вот почему теперь, когда появляются предчувствия, даже очень смутные, он всегда настораживается, принимается порой вопреки здравому смыслу доискиваться, откуда они идут, эти предчувствия.

Патологоанатом сидел за микроскопом у своего столика возле окна. Это был уже немолодой, сухопарый, среднего роста человек с умным лицом и глубоко посаженными серыми глазами. Андрею Григорьевичу всегда казалось, что этот человек знает что-то известное только ему одному и потому хитровато щурится. До того как возглавить патологоанатомический кабинет в больнице, он долго работал судебно-медицинским экспертом. Прошло много лет с тех пор, как он ушел из лаборатории судебной экспертизы, а врачи оттуда все еще приходили к нему за советом, и следователи приходили.

Звали его Николаем Николаевичем. Как-то студенты-практиканты окрестили его коротко: Ник-Ник. Так и остался он Ник-Ником. Он не обижался, когда его так называли, нередко и сам себя так величал: «Если Ник-Ник говорит о чем-нибудь «несомненно», значит, он уже все продумал, прочел, что нужно было прочесть по этому вопросу, и убежден окончательно». Если же он не был в чем-либо убежден, он говорил обычно «вероятнее всего», и все в таких случаях уже знали, что Ник-Ник допускает возможность хотя бы еще одной версии. Если кто, несмотря на его «несомненно», все же выражал сомнение, Ник-Ник не обижался.

– Человеку свойственно ошибаться, но когда я говорю «вероятнее всего», вероятность ошибки маловероятна. Когда же я говорю «несомненно», вероятность ошибки снижается до невероятно малой величины. А всякая невероятно малая величина практически невероятна и потому может быть сброшена со счета.

Увидев Багрия, Ник-Ник оставил свой микроскоп и поднялся навстречу.

– Добро пожаловать, Андрей Григорьевич. Что вас привело в наши мрачные пенаты?

– Меня интересует гистологическое заключение опухоли Бунчужной.

– Ничего нового, – сказал Ник-Ник и, предложив Багрию сесть, раскрыл папку из плотного картона, в которой хранились препараты до того, как отправлялись в архив. – Вот! – выложил он один за одним стеклышки. – Как и тогда.

– «Несомненно» или «вероятнее всего»? – спросил Багрий.

– Несомненно! – Ник-Ник прищурился, посмотрел на Багрия и спросил: – А вы ожидали чего-то другого?

– Вы же знаете, я всегда ожидаю чего-нибудь другого, – сказал Багрий.

Он присел на табурет, взял одно стеклышко с препаратом, задумчиво повертел его.

– Хотите посмотреть?

– Если позволите.

Ник-Ник извлек из-под микроскопа препарат, который до этого рассматривал, взял из рук Багрия стеклышко, четким движением пальцев повертел микрометрический винт туда и обратно, встал, уступая место Багрию.

– Пожалуйста!

Андрей Григорьевич долго рассматривал препарат.

– Как вы думаете, – спросил Ник-Ник, – чем вся эта история закончится?

– Боюсь, добром она не закончится.

– Мое заключение играет какую-нибудь роль?

– Будалов говорит, что результаты вашего исследования могут стать решающими в комплексе смягчающих обстоятельств.

– Тогда я вам прочту свое заключение, – сказал Ник-Ник.

Он открыл ящик стола, извлек оттуда черновой набросок, стал неторопливо читать. Заключение было длинновато, с обилием подробностей. Но чувствовалось, что Ник-Ник от всей души хочет, не поступаясь правдой, хоть чем-нибудь помочь Галине Тарасовне. И это тронуло Багрия. И последний абзац заключения тоже тронул. Он был ясный и недвусмысленный: «Заболевание, безусловно, смертельное».

– А заключение судебных экспертов не разойдется с вашим?

– Нет, они тоже укажут, что смертельный исход был неизбежен.

– Да, пожалуй, от таких опухолей никто не выживал, – сказал Багрий.

– Вы читали статью?

– Читал, – вздохнул Багрий. – Подлость, отлично замаскированная благородным протестом и возмущением.

– Кто бы это мог? – спросил Ник-Ник.

– Не знаю, не знаю, – ответил Багрий. – Сегодня вообще день сплошных сенсаций: сначала эта статья, потом это покушение на Романова…

– Слышал, слышал, – сказал Ник-Ник. – Как он там?

– Пока без сознания. Но Остап Филиппович говорит, что все обойдется самым лучшим образом. Перелом височной кости. Небольшой. Осколки убрали. Мозговая оболочка не повреждена. Вы дадите препарат Валентины Лукиничны?

– Для вашей коллекции?

– Нет, я хочу получить заключение кафедры патологической анатомии нашего медицинского института. Конечно, если вы не возражаете. Я уже звонил профессору Шумилиной. Она обещала сегодня же посмотреть и тут же дать заключение.

– Тогда мы пошлем ей вот эти препараты – уже готовые, – сказал Ник-Ник. – У меня их несколько.

– Да, так будет лучше. Сами понимаете – случай из ряда вон выходящий и, надо полагать, станет предметом обсуждения научного общества.

– Вы как будто извиняетесь, – улыбнулся Ник-Ник, – кафедра патологической анатомии – это кафедра патологической анатомии. А профессор Шумилина – звезда первой величины в нашей области. – Он легко завернул препараты и протянул их Багрию. – Когда получите результаты анализа, позвоните, пожалуйста.

– Обязательно! – сказал Багрий.

Он поднялся к себе в отделение, написал письмо Шумилиной и пригласил старшую сестру.

– Пожалуйста, пошлите кого-нибудь сейчас же в медицинский институт. Вот это письмо и препараты нужно срочно передать профессору Шумилиной. И скажите сестре, чтобы обязательно подождала ответ и занесла его мне домой. Если меня дома не будет, пускай опустит в почтовый ящик. А сейчас позовите, пожалуйста, Вадима Петровича.

Похороны – в два. Потом – поминальный обед, на котором нужно будет присутствовать. Торжественное собрание во Дворце культуры кораблестроителей в семь.

Всю ночь Тарас Игнатьевич провел у тела жены. Обитый красной тканью гроб возвышался на раздвинутом столе в большой комнате старого сельского дома, в котором родилась Галина. Иногда Тарасу Игнатьевичу казалось, что на лице умершей застыло осуждение. В такие минуты он принимался всматриваться в ее лицо и убеждался, что это не осуждение, а покорность и умиротворенность.

Пахло туей, ладаном, воском. Мерцали свечи у изголовья покойницы. В углу под иконами теплилась лампада, тускло освещая старую потемневшую божницу. Мать сидела под иконами, маленькая, сухонькая. Руки с узловатыми пальцами – на коленях. Он ходил по комнате, по белой в черную полоску дорожке, стараясь не стучать каблуками. Останавливался, смотрел на Валентину и снова принимался ходить, думая об одном и том же – об их последней встрече в субботу… Он приехал в больницу около семи – задержался с Джеггерсом. У нее к этому времени начался приступ. Когда Галина пошла, чтобы принести лекарства для инъекции, Валентина сказала:

– Ты бы шел, Тарас. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой.

– Какой?

– Как тогда, на Кавказе. Помнишь, на той горе?

– Там было совсем другое, – сказал он.

– То же самое, – возразила она. – Не хочу, чтобы ты видел меня такой. – Он чувствовал, что она задыхается, с трудом сдерживает боль и говорить ей трудно. – Вообще-то мне намного лучше, – продолжала она, стараясь улыбнуться, – но сейчас… Может быть, это оттого, что я очень волновалась, ожидая тебя. Галина мне говорила, что у тебя все благополучно, и я очень рада.