– Дежурная сестра. Наденька Скворцова. Она сидела за своим столом и переписывала в истории болезни вечернюю температуру. Я еще попросила у нее немного ваты.

– Итак, вы сделали инъекцию. А потом?

– Кажется, я задремала. Я очень хотела спать. Дело в том, что примерно за двадцать минут до этого я приняла снотворное.

– А вот этого вы не говорили мне, – сказал Будалов. – Что вы приняли?

– Этаминал натрия.

– Сколько?

– Одну таблетку. Вообще-то, чтобы хорошо поспать, мне нужно две. Но я боялась глубоко уснуть и потому взяла только полдозы, чтобы хоть немного вздремнуть, когда маме станет лучше. Она всегда успокаивалась на два-три часа после инъекции. Вот и я решила, что смогу немного подремать.

– Так, может, вы уснули?

– Нет, я не могла уснуть, пока маме не станет лучше. Я только закрыла глаза.

– А шприц?

– Что «шприц»?

– Где был шприц, когда вы закрыли глаза?

– В правой руке. Я держала его в правой руке.

– Куда вы положили пустую ампулу?

– В карман. В левый.

– Мать не сразу успокоилась после инъекции, я знаю: вы говорили, что она о чем-то просила вас.

– Это была не просьба, это была мольба, крик о помощи, хотя говорила она шепотом. Иногда можно кричать шепотом.

– Вы хорошо помните ее слова?

– Они все время звучат в моей голове: «Будь милостива, Галочка. Ты знаешь, как мне тяжело. Так будь же милостива».

– Она произносила когда-нибудь до этого такие слова?

– Нет, никогда.

– Может быть, вы все же уснули?

– Нет, я сидела, закрыв глаза, и думала.

– О чем?

– О жизни и смерти. О том, что жизнь есть способ существования белковых тел, самообновление этих тел. Ассимиляция и диссимиляция. Созидание и разрушение. У нее – думала я о маме – этот процесс уже нарушился. Идет глубокая ломка, конечным результатом которой будет смерть. Это и есть обреченность. И все это у нее сопровождается невероятной мукой. И я должна что-то сделать, чтобы сократить эти муки. Тут я и решила: бывают минуты, когда смерть для человека – самое высшее благодеяние, или вы не согласны?

– У нас ведь не философский спор, Галина Тарасовна. Я слуга закона, а закон запрещает кому бы то ни было распоряжаться чужой жизнью. Давайте вернемся к тому, на чем остановились. Вы сказали, что решили ввести ей дополнительно две ампулы. Вы сразу же пошли за ними?

– Да.

– В ординаторской был кто-нибудь?

– Нет.

– Я потому спрашиваю, что в это время дежурная санитарка стала мыть пол в ординаторской. Это показала Надя Скворцова.

– Там никого не было. Это я точно помню.

– В коридоре на обратном пути вам кто-нибудь встречался?

– Не помню.

– Ладно. Вернемся в ординаторскую. Вы открыли шкаф и взяли коробку с медикаментами, за которыми вы пришли. Кстати, сколько ампул было в коробке?

– Восемь.

– Вы точно помните?

– Да, два раза по четыре, помню, я держала коробку в руках и раздумывала: сколько взять – две или три. Решила, что двух достаточно.

– А потом?

– Я вернулась в палату.

– С коробкой?

– Зачем же? Я взяла две ампулы, а коробку поставила в шкаф. И еще помню, что поставила не на прежнее место, а на нижнюю полку.

– А шприц? Где в это время был шприц?

– Я его держала в руке. Я потому и поставила коробку на нижнюю полку, что мне было так удобно.

– Вы сказали, что держали коробку в руках.

– Нет, по-видимому, я поставила коробку на стол. Впрочем, я не уверена. Помню только, что вынула две ампулы и положила их в левый карман. Потом, сделав инъекцию, уже пустые ампулы положила туда же.

– И это вы точно помните?

– Да, я все время пересчитывала их, сидела, закрыв глаза, и ощупывала пальцами. И еще помню, что одна ампула лежала носиком в другую сторону, и я переложила ее так, чтобы все донышки были одно к одному.

– А еще что вы помните?

– Последние слова мамы. Она несколько раз сказала: «Спасибо тебе, Галочка». И каждый раз все тише и тише. Потом еще попросила беречь отца.

– А потом что было?

– Потом она затихла.

– А вы?

– Кажется, задремала. Это был не сон, а какое-то забытье. Я сидела и думала, что все правильно, что так лучше, что она уже больше не могла. И еще помню, чутко прислушивалась к ее дыханию…

– А где был шприц?

– Ну что вам дался этот шприц? У меня в руке.

– Значит, вы так и не выпускали все время?

– Да. И когда я упала ей на грудь, он тоже был у меня в руке. Вбежала Надя, и первое, что она сделала, – отобрала у меня шприц.

Зазвонил телефон. Будалов попросил прощения и снял трубку.

– Слушаю вас… Здравствуйте, Вадим Петрович… Нет, сегодня у меня вечер занят. Давайте завтра утром, а? Ну, скажем, ровно в восемь… Хорошо, я буду ждать вас, Вадим Петрович. Всего хорошего.

Он положил трубку и вернулся к прерванному допросу.

– Вы не устали, Галина Тарасовна?

– Нет, нет.

– Тогда продолжим.

Передача отделения носила сугубо формальный характер: передавать, собственно говоря, было нечего, потому что материально ответственными людьми были старшая сестра и сестра-хозяйка. Андрей Григорьевич пригласил Шарыгина в ординаторскую и сказал очень просто, очень буднично, что отныне, согласно распоряжению главного врача, возглавлять отделение будет Вадим Петрович, и, предупреждая выражения сочувствия и другие проявления эмоций, добавил:

– Никаких возражений, никаких соболезнований, дорогой Вадим Петрович. Просто обстоятельства, как это у нас говорят, на данном отрезке времени сложились так, что вам нужно принять отделение. Старшей сестре я уже сказал, а ординаторам вы завтра сами все скажете.

Вадим Петрович все же заметил, что суматоха в связи со смертью Валентины Лукиничны уляжется и все будет по-прежнему.

– Возможно, – спокойно произнес Андрей Григорьевич, прощаясь. – Вполне возможно.

Он хотел поехать на рыбалку, но раздумал, решил просто побродить у реки где-нибудь за городом, где сохранились тихие места, первобытные пролески и нетронутые берега. Это было далеко, но если поехать третьим автобусом и сойти, не доезжая Чистой Криницы, потом пойти прямо к реке по узкой тропинке, через пойму, можно выйти к этим заветным местам.

До отхода автобуса было еще более двадцати минут. Багрий зашел в небольшое уютное кафе, расположенное неподалеку от автовокзала, взял чашку кофе и два пирожных. Глядя на пирожные, улыбнулся. Это у него еще со студенческих лет осталось: когда на душе досада, раскошелиться на пару пирожных. Что ж, сегодня – самое подходящее время полакомиться.

Потом он долго бродил вдоль реки, узнавая старые, знакомые еще с юношеских лет места и вспоминая, что с ними связано. Вот здесь он когда-то затопил чуть выше по течению полмешка жмыхов, привязанных к большому камню, и рыба долго жировала тут. Много дней подряд он возвращался отсюда с богатым уловом. А тут однажды ему удалось вытянуть на дорожку несколько больших щук. Одна и вовсе громадина, почти метр длиной. Едва вытащил: в сачок не умещалась. А тут вот они с Марией как-то наловили корзину крупных раков. И два голубых попались. Мария сказала, что это на счастье. Хорошо бы сейчас хотя бы одного голубого рака…

Он вернулся домой поздно вечером. Неторопливо открыл почтовый ящик, вынул пачку писем и газет. В квартире было тихо. Включил и тут же выключил радиоприемник. Потом сел за стол, взял письма, стал пересматривать. Это от Степанова. Когда он выписался? Неделю назад. Да, неделю назад. И это – от больного. А это откуда? Без марок. С квадратным штампиком: «Медицинский институт, кафедра патологической анатомии». Вскрыл конверт. Вынул сложенный вчетверо лист бумаги.

«Уважаемый Андрей Григорьевич! Я внимательно исследовала присланный Вами препарат. Это не рак, а доброкачественная опухоль типа…»

Дальше латынь: название опухоли и ее микроскопическая характеристика. Затем снова по-русски:

«Случай редкий. Микроскопическая картина таких опухолей действительно напоминает рак. Отсюда и ошибки. Иногда правильно поставить диагноз помогает клиника, но в вашем случае клиническая картина была запутана, потому что опухоль располагалась вблизи солнечного сплетения.