Известно, что во время правления Дудаева эти права человека нарушались, в том числе и особенно — по отношению к русским. Но известно и то, что по ходу войны ни Дудаев, ни кто-либо из его командиров не делили население Чечни по национальному признаку. Мне не приходилось слышать антирусского заявления от чеченцев. Может, они так осторожны с журналистами — но ведь речь не о функционерах, а о крестьянах и молодежи с автоматами. Возможно, что-то объясняется депортацией 44-го года: чеченцы более, чем другие кавказские народы, укоренены в России, дольше жили там, лучше говорят по-русски, накопили больше русских друзей. Без специального изучения эту тему развивать трудно, поделюсь лишь лингвистическим наблюдением: никто не называл «русская армия», только — «российская армия». Не народ, а государство.

В силу родоплеменного сознания чеченцы скорее «за» себя, чем «против» других. «За» — очень. Я добросовестно искал знакомства с наемниками, хотя бы их следы — тех, о ком столько и уверенно пишут, которым якобы платят по тысяче долларов в день. Достоверно знаю о десятке западных украинцев («Сашко, Петро, Серега, нет, Серегу убили…»). О москвиче с улицы Красикова. Беседовал с белорусом из Петербурга, принципиально не носящим стрелкового оружия, — он консультант по артиллерийской части, бывший кантемировец. У них был кров, если считать кровом бетонный накат, и еда. Вопрос о деньгах воспринимался с недоумением. Что до чеченцев, которые приехали воевать «за», то встречались прибывшие из Волгоградской области и с Дальнего Востока, как-то разговорился по-английски с чеченцем из Иордании, еще с одним — из Кувейта, по-русски — с чеченцем из Сиэтла. Эмигрант Резван оставил бизнес в штаге Вашингтон приятелю и командовал мотострелковой частью. Как во всех полуанархических соединениях, там любят титулы и звания: командующий Южным фронтом, командующий Юго-Западным фронтом. У лейтенанта запаса Советской армии, помнящего навыки окапывания, есть шанс именоваться командиром полка, хотя в полку человек двести.

Специалистов ничтожно мало, потому питерский белорус может бравировать пацифизмом: он ценный кадр. Бронетехники и в лучшие времена было около полусотни единиц. Как во времена Шамиля, кавказец является в строй в полном боевом вооружении, купленном на свои деньги. Деньги, впрочем, не такие уж огромные. Калашников-нулевка весной 95-го шел за миллион сто, б/у — за семьсот-восемьсот тысяч рублей, чиненый — за пятьсот. Пистолетов на рынке меньше, это не столько необходимость, сколько знак престижа, соответственно цена — как на предметы роскоши. «Макаров» тульского производства — полтора миллиона. Ижевский «Макаров» — миллион двести, но у него после тридцати пяти — сорока выстрелов загибается ствол.

Примерно на «нулевку» зарабатывает за полуторамесячную чеченскую командировку омоновец. Но автомат у него уже есть. За эквивалент двухсот долларов можно приобрести сносную кожаную куртку, или приличный холодильник, или цветной телевизор отечественного производства. Раньше можно было расширить ассортимент за счет трофеев, но мародерство пошло уже по какому-нибудь пятому кругу. Все крупное и ценное вывезли. Как рассказывала крикливая тетка в Грозном, «походил-походил, забрал две авторучки, початый флакон духов и пошел».

Доход малый, но чистый. Еда казенная, сигареты и выпивка вымениваются на тушенку и сгущенку. Маркитантки войны разбросаны на всем пространстве от Моздока до Гудермеса. Война во все времена не только разоряла, но и кормила. Из Дагестана и Осетии привозят шоколадки и пепси, цена которых в Чечне возрастает в полтора раза. Яблоки в Самашках дороже, чем в Москве. Назранская квартира с неработающим смывным бачком сдается по манхэттенским расценкам. Вдоль всех дорог, включая горные, — люди с десяти литровыми банками, наполненными золотистой жидкостью разных оттенков, от почти прозрачной до цвета крепкого чая. Если б мирное время — потерялся бы в догадках: вино, масло, мед? Но это война, и это бензин. Время от времени авиабомбы попадают в нефтяные вышки, и тогда долго валит густой, даже на вид жирный дым. Нефть не добывают, но ее перегоняют во дворах по старинному самогонному методу и выносят на продажу. Нанять автомобиль с шофером, клянущимся пройти все посты, стоит сто долларов в день. Если сильный обстрел, такса может удвоиться.

Денежная арифметика войны усложняется, превращаясь в алгебру, когда подключаются неизвестные величины судьбы и смерти. Омоновец гибнет, и его две сотни долларов пропадают. Двухсотдолларовый выстрел из танка приходится в нанятую за двести долларов машину. Многочленное уравнение равно нулю.

Кожаная куртка за полтора месяца крови, страха и грязи — обмен неравноценный, и приходится вводить другие аргументы. Как сказал парень на посту у площади «Минутка»: «Еще два дня, потом домой, там погоняем их по базарам, и снова сюда». Надо, видимо, говорить об органичном приятии грязи и о мистике, вроде запаха крови и вкуса страха, о наркотическом привыкании к ним. О мутации, о целой категории мутантов. Вернуться сюда, обратно, только полтора месяца отдохнув и «погоняв» дома, для этого нужен особый род психики. Чечня — не Афган. Это опаснее. Намного. Это своя война, успешно преодолевающая явственный разрыв в сознании: с одной стороны, нет сомнения в том, что Чечня — часть России, и потому здесь законно применять силу; с другой стороны, нет сомнения в том, что чеченцы чужие, чучмеки, черные и потому к ним правильно применять силу. «Вы что, не знаете, что ихняя мафия творит?» — стандартный довод в разговоре. Кто не знает. Дудаев не Авраам Линкольн, в республике творился произвол. Но за несколько месяцев войны куда-то — не только даже у военных — ушло ощущение пропорции случившегося, сместилась проблема адекватности наказания преступлению. Виновен ли убитый вместе с матерью первокурсник Хасаханов в преступлениях мафии? Несут ли ответственность за бесчинства на московских рынках Анжела, Фариза, Элина и Фатима, три месяца прожившие в подвале? Может быть, к диктатуре Дудаева причастны были те трое мужчин из светло-серой «Волги», уничтоженной прямым попаданием тяжелого снаряда под Шали, — но теперь не узнать, от них не осталось ни паспортов, ни лиц, ни отпечатков пальцев.

«Погоняем их дома по базарам», — сказал парень из архангельского ОМОНа. Дело не кончается войной. И вообще к войне привыкли. Она становится жизнью, повседневностью, бытом. Армейцы — не омоновцы, на их постах разговоры все больше о дембеле, но и они привыкают. «А мы лягушек жарим, прям французский ресторан устроили». В поле под Аргуном, тактически грамотно обложившись бетонными блоками и мешками с песком, устроили нормальное жилье, разнообразя обильный, но скучный рацион живностью. Рыбу уже всю переглушили гранатами, перешли на лягушек. На другом большом посту, в трех километрах оттуда, лягушки — пройденный этап. «Мы змей жарим. Гадюк! Честное слово, вкусно. Голову ей рубишь, на сковородочку, с лучком, с чесночком, очень вкусно». На чурбаках — самодельная штанга, аккуратно нарисованная таблица турнира по поднятию тяжестей.

За четыре дня до этого, когда Аргун еще сокрушала артиллерия, мы были в городе с той, чеченской стороны. Провожатый Хасан привел нас к отряду — в погребе на улице Ворошилова они соорудили гимнастический зал. Из разрушенной школы перетащили штанги, эспандеры и прочие атлетические штуки. Двадцатипятилетняя крашеная блондинка Луиза из Чечен-аула, пришедшая в отряд по мотивам и патриотического, и сердечного свойства, была за кухарку, прачку, уборщицу. Пятнадцать мужчин уходили в окопы на правый берег Аргуна, а возвращаясь, спали, играли в нарды, таскали штангу. Они тоже привыкли. При всеохватной чеченской семейственности у каждого убит кто-то из родственников, а это значит, что сложить оружие нельзя. Из Аргуна уйти можно, они потом и ушли, так что ОМОН занял пустой город, но война продолжается, и конца ей нет.

Вокруг войны не только кормятся, но и окормляются духовно. Это не только о тех парнях, для которых состояние постоянного возбуждения есть наркотик, без чего жить если и можно, то неинтересно. Есть и иные. В Грозном военный священник отец Киприан, в камуфляже, с большим деревянным крестом на груди, надрывно кричит: «Мы витязи-миротворцы! Смотри на этих рыцарей-богатырей, запоминай!» Достает из нарукавного кармана пластиковый цилиндрик: «Что это, по-твоему? Это бинарное оружие! Уничтожает дивизию» Я огляделся в испуге: белый день, вокруг спокойно стоят офицеры, никто не зовет санитаров «Вы же духовное лицо, отец Киприан, зачем вам оружие?» — «Чтобы спасти этих мальчиков от мучений и уйти вместе с ними!» Вконец обескураженный, пытаюсь исчезнуть, но отец Киприан плачет и притягивает меня за руку, так что мы касаемся друг друга бородами: «Об одном прошу тебя — не делай из нас героев!»