— Ну, чего стоишь? — удивилась она, — иди сюда! Будем вместе спать.

Маша присела. Судя по освещенности на улице, времени было максимум часов шесть вечера. Еще даже не совсем стемнело. Похоже, хозяева кормить не собирались, да и это не главное. Ее больше всего беспокоило, что ее уже укладывают спать как родную. Хорошо, что не рядом с Мокшей.

— А там кто? — указала она на вторую кровать.

— Мамка с младенцем, — ответила Дарёнка, — отец с братом будут в телеге ночевать, добро сторожить. А мы тут.

Маша с облегчением выдохнула.

— Я не хочу спать, — сказала она вслух, — пойду прогуляюсь.

Она встала с кровати, но Аделя развернулась к ней с гневным лицом.

— Чего это удумала?! Ну-ка сядь, девонька, и не дури! Нынче в Новгороде неспокойно, девке простоволосой босой на улице двух шагов не ступить, тут же подол задерут за амбарами! Видела служивых? Вот они и ищут потеху!

Маша ощутила ком в горле, и первый раз за день чуть не расплакалась. Вся ее сущность сопротивлялась, и она запросто могла бы уйти с этого негостеприимного двора, и никто бы ее не удержал, но в словах Адели была логика. Она всхлипнула и отвернулась.

— Да не реви ты, — уже спокойнее сказала Аделя, — утро вечера мудренее. Сейчас принесу вам хлеба с медом, поедите и почивать. А завтра решим, что с тобой делать. Дарёнка, — обратилась она к дочери, — перепеленай мальца, дух от него идет. А ты, повернулась она к Маше, — покажи ногу.

При свете единственной лучины Аделя распутала повязку. Маша заглянула под руки женщины — листья подорожника будто высохли, рана была чистой, хотя и болела. Аделя достала маленькую склянку, и концом тканевого бинта смазала кожу вокруг раны. Маша зашипела — жидкость ужасно жглась.

— Это чистотел, — пояснила женщина, — внутрь раны не льют, сожжет, а снаружи мажут.

Она снова завязала рану.

— Даст бог, поправишься скоро, — улыбнулась Аделя.

После скромного ужина и кружки воды с привкусом тины, все легли. Дарёнка уснула мгновенно, очевидно, привыкла к полевым условиям. Аделя тоже задремала, похрапывая. Ребенок лежал рядом, посасывая грудь. Он был на удивление спокойный, этот маленький мальчик. Маша подумала, что в подобных условиях или заорешься до хрипа, или привыкнешь, и будешь воспринимать все спокойно, радуясь любому благу, даже такому естественному, как материнское молоко, тепло и сухость.

Размышляя об этом, Маша уснула. Проваливаясь в сон, она мечтала, чтобы ей приснился Светозар. Но ей не снилось ничего, она будто провалилась в кромешную темноту.

— Девки, просыпайтесь, лежебоки!

Маша со стоном открыла глаза. Было ощущение, что она совсем не спала, кажется вот только зажмурилась на секундочку, и уже ее будят, называя лежебокой. Нога нещадно болела, за ночь повязка промокла, и Маша с внутренним содроганием увидела, что вместе с кровью проступили и желтые пятна гноя.

Аделя суетилась, собирая немногочисленные пожитки, Дарёнка, зевая, расчесывала пальцами волосы, сплетая их в косу. Ребенок тоже не спал, он лежал, совершенно голенький на расстеленных пеленках, гулил и дрыгал ножками. Было похоже, что ему очень комфортно в этой прохладной комнате.

— На, — Аделя кинула что-то Маше, и та, наклонившись, рассмотрела стоптанные то ли туфли, то ли обрезанные сапоги, — ходи пока в этих, потом, может, и другие заработаешь.

Это прозвучало как-то совсем обыденно, Машу задело то, что за нее постоянно решают. Но она послушно натянула обувь на грязные, со вчерашнего вечера, ноги, потому что, судя по сборам, им предстояло снова куда-то идти.

Выйдя на улицу, Маша с изумлением увидела, что рассвет еще только-только поднимался. Даже крикливые петухи еще спали. Они вышли за ворота странноприимного дома, обошли его кругом. На обратной стороне, примыкая заборами, стояла церковь. Она была невысокая, деревянная, с деревянным же куполом и крестом на нем. Во дворе церквушки во всю велось строительство, тут и там были разложены бревна, инструменты для работы, в углу двора возвышалась куча песка и огромная гора камней разного размера.

Они вошли в церковь. Маша осмотрелась — тут был полумрак, растворяемый горением свеч в центре церквушки. Женщины в черных одеяниях усердно клали поклоны, стоя на коленях, кто-то негромко пел заунывно в углу. Аделя упала на колени, начала истово креститься. Дарёнка расположилась рядом, но младенец в руках мешал ей, и она просто что-то шептала губами, время от времени осеняя себя крестом. Маша чувствовала себя неловко. Когда она жила в покоях Каты, местные тоже молились постоянно, но ее никак к этому не привлекали и никто не удивлялся тому, что она редко посещает молельную комнату. Сейчас же на нее поглядывали с изумлением, и наконец, она решила последовать примеру остальных, встала на колени и, вместе со всеми, начала креститься. Это она умела, спасибо Васе. Когда все закончилось, Аделя подошла к женщинам в темном, наверное монашкам, поблагодарила, согнулась перед ними в поклоне. Одна из женщин перекрестила ее и махнула — идите.

На улице стало светлее. Маша с трудом шагала в большой обуви по густой грязи, еле поспевая за Дарёнкой и ее матерью. У ворот стояла знакомая повозка, к которой была привязана кобыла Мокши. Аделя заглянула внутрь, пересчитала корзины, вынула из одной пару душистых яблок и кинула Маше и дочке.

— Ешьте, девоньки, заутрок некогда раскладывать, и так полдня потеряем, пока переберемся.

Из-за поворота вышли Михал с сыном. Мокша, завидев мать, сорвался, как маленький, подбежал, приласкался.

— Ну будя, будя, телок бестолковый, — нарочито строго, но с любовью в голосе оттолкнула его Аделя, — чай не титешный, к матери-то лезть. Иди-ка вон упряжь проверь.

Мокша послушно пошел исполнять материн наказ.

— Садитесь, девки, — велела Аделя.

Маша кое-как забралась, оберегая больную ногу, приняла ребенка, и подвинулась, пропуская внутрь девочку.

— Мы куда? — шепотом спросила она у Дарёнки.

— Так на Готский двор, — так же шепотом ответила девочка, — мы всегда там останавливаемся, когда приезжаем, там и комнатка есть, теплая и чистая, и поесть можно. Не то что в этом нищем монастыре!

Ехать, действительно было долго. Маша опять приоткрыла полог и посматривала наружу. Вчера ей казалось, что они заехали совсем уж в какой-то бедный район, где кроме домов обычных людей не было ничего. Сейчас облик улиц менялся, были видны яркие дома зажиточных горожан, а кое-где возвышались и боярские дома с широкими дворами. Здесь так же было много военных, но выглядели они вполне мирно, и, если бы не оружие, висевшее у пояса, можно было подумать, что эти мужчины просто прогуливаются.

Готский Двор, на котором семья Зайца собиралась жить, был не просто какой-то двор, а целая улица. Тут стояли хорошенькие аккуратные дома, между которыми вилась улица, выстланная деревянным горбылем. Неподалеку высилась настоящая каменная церковь.

— Вишь, что купцы готландские учинили, — почти с завистью проговорила Аделя, — уж и божницу варяжскую почти отстроили! Каменную! А наши все деревянные кладут.

— А что это? — поинтересовалась Маша.

— Н как же? — удивилась Аделя, — не знаешь? Это ж сам князь Ярослав повелел, в память о норвежском короле, Олафом который звался, построить эту божницу!

Услышав знакомое имя, Маша встрепенулась. Олаф! Отец Каты! Там, в настоящем, она читала про Олафа конунга, и все про него знала. Что погиб, в междоусобной войне, отстаивая свой престол, и что люди признали его святым.

— Я знаю про Олафа, — тихо проговорила Маша, — а, говорят, дети его тут живут…

— Да ты что?! — изумилась Аделя, — давно это было, сколько уж годков-то?… — она задумалась, — да уж поди лет двадцать как назад. Я, правда, сама не видала, но слышала, мальчонка-то, сын короля, уехал, да и сгинул вслед за отцом. А дочка-то жива! Замуж вышла, да не за абы кого, а за самого Эйлива — ладожского посадника!

Последнее Маша не слышала. Она стояла, словно громом пораженная. Сколько, Аделя сказала, лет прошло?! Двадцать?! Но как это возможно?! Ведь, когда она была тут, то время текло день в день. А теперь… Двадцать лет? Нет, нет! Это совершенно невозможно, и она что-то неправильно поняла!