— Я никого не любил до тебя, — сказал он, — это было как наваждение. Даже во сне я видел тебя, и когда ты исчезла, я понял, что значит остаться без сердца. Это было больно. Но мужчинам негоже страдать из-за девки, и я злился, больше на себя, конечно.

Маша прижималась к мужу, стараясь хоть так избавить его от тяжести воспоминаний.

— Я думал, что радость воинских побед утолит эту боль, но я ошибался, потому что каждый раз шел на врага с твоим именем на устах. Наверное, это ты спасала меня каждый раз. Тогда я решил изгнать тебя именем другой женщины и взял в жены Анну. Она была доброй и учтивой, покорной, как все женщины. Да, покорность и желание следовать за мужем это добродетель, но не того я искал. Как все женщины, она все понимала, хотя и не задавала вопросов. Я был верен жене, она заслуживала уважение. И любил ее. По-другому, но любил.

Он еще много чего говорил, а выговорившись, уснул, прижимая ее к себе. Это было трогательно, и Маше хотелось приласкать его, как иногда она ласкала малыша Богдана, который тоже считал, что мужчинам негоже плакать из-за боли.

Кстати, мальчишка приносил все больше радости. В дни, когда она была свободна, Маша любила найти паренька и провести с ним время. Хотя, теперь он был очень занят, и таких спокойных минут у них было немного. Окончательно сблизившись с Ратибором, Богдан стал верным его последователем, и молодой вельможа, с подачи отца, представил сына князю. Может и были те, кто воротил нос от присутствия рядом сына служанки, но князь Изяслав не видел в этом ничего предосудительного, ведь его великий дед, князь Владимир тоже был сыном рабыни, и это не помешало ему стать великим воином. Богдана взяли в отроки, и теперь он постоянно пропадал в дружине, рядом с сыновьями самого князя. Но, в свободное от службы время мальчик не изменял своему пристрастию к рисованию. Он извел огромное количество ткани, отчего ключница, женщина суровая и прижимистая, ворчала в людской, жалуясь, что боярич оставит их без портков из-за страсти к малеванию, как она это называла. Но Маше рисунки мальчика очень нравились, некоторые она велела затянуть в рамы и повесила у себя в покоях, любуясь незамысловатыми мазками юного художника. Основной темой рисунков Богдана были, конечно, птицы, которых он знал великое множество, но однажды, стесняясь, он поднес Маше подарок, которого она не ждала. Завернутый в холстину предмет был похож на кусок бересты, обрезанный в виде круга, а когда она перевернула его, то увидела себя. Это был самый настоящий портрет, выполненный в неизвестной ей технике. Судя по всему, Богдан сначала нацарапал рисунок на бересте, а потом пигментировал его черной краской. Пальцы умельца до сих пор не отмылись, но выглядел он весьма гордым собой.

— Как красиво! — Маша прижала портрет к груди, — ты настоящий художник!

Конечно, он не знал слова "художник", но похвала была ему приятна. И вообще, Маша заметила, что Богдан из круглощекого малыша превращался в хорошего справного мальчишку. Ему минуло уже семь лет, он вытягивался, и обещал стать таким же рослым, как его дед.

Свадьба была в месяце зареве, когда уже поспели румяные яблоки, бортники собрали мед, а закаты стали отливать особенной краснотой, предвосхищающей осень. Это было что-то грандиозное, все остальные пиры, которые видела Маша, по сравнению с этим были жалким перекусом. Пир длился пять дней, и все это время поток людей не иссякал. Столы ломились от кушаний, напитки, хмельные и обычные, лились рекой. Преимуществом двойной свадьбы было то, что за эти дни Маша перезнакомилась со всеми знатными жителями Новгорода. Невеста Ратибора, миловидная девчушка с певучим именем Улиана, происходила из многочисленной семьи, и все они были на свадьбе. Доброжир, отец Улианы, довольный и чересчур хмельной, пытался было попенять Светозару, что побрезговал его дочкой, и взял в жены девицу, о рроде которой в городе никто не знал, но Светозару нужно было только чуть свести темные брови, чтобы подвыпивший боярин осознал глупость сказанного и удалился на почетное место родителей невесты, где его тут же принялась отчитывать полушепотом молодая супруга. Доброжир лениво отбрехивался. Маше этот мужчина казался смутно знакомым, и она все пыталась понять, где же она видела этого толстого лысеющего человека. И вдруг воспоминание пришло само. Это же тот самый Доброжир, который, возжелав гостью княжеской воспитанницы, приказал двум своим людям силой притащить ее к нему на ложе!

Маша присмотрелась — ну точно, он! Он и тогда выглядел не совсем свежим, виной тому бесконечное пьянство, а сейчас это был просто толстый обрюзгший старик, выглядящий на фоне молодой жены еще старше, чем он был. Маша понадеялась, что Доброжир кроме внешности пропил еще и память, и не вспомнит ее.

Наконец, празднества, связанные с двойным торжеством закончились, и дом опустел. Ну, то есть, не совсем опустел, потому что теперь одно крыло занимал Ратибор с молодой женой, которая привела с собой и штат прислуги. Маше Улиана понравилась. Девочке шел шестнадцатый год, она была умна, что выражалось не только в умениях, которые ей привили с детства, но и в способности молчать, когда надо. Сама Маша этому навыку только училась. Но на женской половине Улиана, быстро стала своей. Любительница делать замечательных кукол оказалась еще и прекрасной певуньей, и радовала песнями всех вокруг себя. Маша неожиданно ощутила укол ревности, когда поняла, что Богдан привязался к Жене своего отца не меньше, чем к ней. Впрочем, это было замечательно, и она только порадовалась.

А потом наступил этот день. Все знали, что он наступит, но старались не думать о расставании. Но, все же, он пришел, вместе с первыми дождями. Князь перебирался в Киев, оставляя в Новгороде своего сына. Вместе с Изяславом собиралась половина дружины, и, конечно, Светозар тоже был в числе избранных. Ожидая расставание, Маша уже плакала ночами время от времени, заставляя мужа успокаивать ее, обещая вернуться как можно скорее. Вместе с ним ехал и Ратибор, который, вопреки всем традициям, вез с собой молодую жену. Светозар был не против.

— Им, молодым, нужно свой дом строить, — рассуждал он, — вот пусть и пускают корни в стольном Киеве.

Богдан оставался дома. И только безукоризненное воспитание не позволило мальчишке реветь в голос от разочарования. Маша, которую впору было саму успокаивать, прерывающимся голосом твердила, что Богдан переберется к отцу позже, когда тот обоснуется в Киеве. Мальчик кивал, но было видно, что он считает, что его бросают.

В общем, все находились в расстройстве. В последнюю ночь, такую же страстную, как и в предыдущие, Светозар любил ее как-то особенно жарко, отдавая всего себя. Под утро, когда небо начало светлеть, он поднялся на локтях над Машей, заглянул ей в глаза и неожиданно произнес:

— Хочу, чтобы ты понесла с этого дня. Роди мне сына, голубка моя, чтобы возвращение мое было еще радостнее.

До этого момента Маша, почему-то, совсем не думала ни о беременности, ни о детях, а теперь она страстно хотела, чтобы просьба Светозара сбылась.

Первые дни были беспросветно тоскливыми и тянулись бесконечно. Больше всего Маше хотелось закрыться у себя в спальне и тихонько ныть от безысходности. Она жалела себя, думая о том, что только обрела то, за чем гналась весь предыдущий год, и вот опять она одна. Чтобы как-то отвлечься от мыслей, Маша занялась хозяйством, будоража всех вокруг себя. Имея в подручных верных слуг, которым был дал строгий наказ слушаться молодую боярыню, она затеяла перестрой дома. Мало понимая в архитектуре, она пригласила не только строителей из местных, но и парочку заграничных, подвизавшихся на строительстве храмов, выраставших, как грибы, а заодно и подрабатывающих у зажиточных вельмож. Личный тиун Светозара поднял было переполох, требуя оставить в покое наследие старого боярина, но потом отступился. Этому способствовало Машино умение договариваться и пара кувшинов смородиновой настойки, выстоянной в темных погребах. Еля, будучи верной помощницей молодой боярыни, не поскупилась на угощение, и к вечеру тиун, хмельно покачивая головой, согласился, что не мешало бы кое-что изменить. И начались работы. Маша хотела успеть до первых морозов, втайне надеясь, что Светозар сдержит обещание и приедет до начала зимы.