ЛИЦО ПОДОТЧЁТНОЕ

Русские шагоходы возвращались на базу бодрым маршем.

На базе я сдал пленного безопасникам, пусть сами выясняют, чего им там надо, мне своих головняков хватает.

Штабс-ротмистр представил доклад, в котором так расхвалил меня есаулу, что с его слов выходило, будто я чуть ли не в одну калитку всех «Кентавров» порвал. Только, говорит, в конце дно пробило, да и то за дриснёй умудрился пленного взять, прям не одевая штаны. И пилоты «Детин» стоят ржут, дескать: «героический казак, даже бумагу подтирочную у меня не взял». Есаул просмеялся, утёр слезу:

— Ну, быть тебе с медалью, казак!

— Служу царю и Отечеству!

— Все бы так служили!

Опять все ржут, рэксы-верблюды́, пень горелый. А у меня об одном уж мысли: поскорее «Саранчу» в капонир загнать да морду лица помыть. Им-то в закрытых кабинах хорошо, а я? Ладно, интендант мне очки нашёл, навроде тех, что пилоты лёгких «этажерок» носят, да маску полумагическую защитную для дыхалки, иначе и зола, и сажа, и масляные брызги, не говоря уж о песке и пыли — всё моё! А уж если в смеси…

Но прикрывала защита только самое главное, а остальное пространство моей физиономии оказывалось в разной степени расписным. Учитывая, что сегодня и валялся, и копался, помыться мне хотелось прям очень.

Назавтра, выйдя для утреннего моциона, я нос к носу столкнулся с белобрысым тощим парнем, топтавшимся у входа в мою палатку. В госпитальной пижаме. Стоит бумагу мне тычет.

— Чё тебе, служивый?

Из протянутой бумаги явствовало, что Хаген фон Ярроу находится на излечении в полевом госпитале Российского Экспедиционного Корпуса. Я таращился на бумажку, ничего не понимая.

— Болезный, — ну а чё, из госпиталя же, — я ещё раз тебя спрашиваю, нормальным, человеческим языком — тебе чего от меня надо?

— Согласно международной конвенции, я признан ограниченно дееспособным, — с легким акцентом заявил парень, — и передан под опеку Коршунова Ильи.

— Чего⁉

— Вы меня спасли, теперь я ваш вассал.

— А у меня спросить не забыли? А? Стой тут, зассал, мать твою, я щас!

В палатке быстро одел комбез пилота, только вместо шлема — фуражку, казак я или где?

Выскочил. Этот «зассал» стоял на прежнем месте.

— За мной!

Я понёсся к штабному корпусу. Дойч не отставал. И главное, такая безмятежная улыбка на лице. Похоже, для него всё было в порядке вещей.

В штабе к походному атаману меня не пустили. Чином не вышел. А безопасник, крутя белоснежный ус, вообще заявил, что это теперь не их дело, а исключительно моё. И если мне дойч тут не нужен, то чтоб я его грузовым дирижаблем на родину отправил, чтоб он тут территорию не засорял. На мою родину, не его!

Дойч стоит, лыбу тянет. Я безопаснику:

— Ага! У меня жена дома, молодая-красивая, и я этого белобрысого козла в огород ей пришлю, да⁈

Тот ржёт:

— Ты за него ответственен, ты им и распоряжайся. Можешь вообще пристрелить, чтоб не мучаться.

Господин безопасник у нас, конечно, известен чёрным юмором, но подыграть стоило. Мы оба задумчиво посмотрели на дойча. Тот такой перспективе явно был не рад, улыбка поувяла:

— Не нужно меня стрелять, я есть очень хороший пилот! Венская механическая школа, с отличием.

— У меня «Саранча», это легкий мех англского производства. И рулю я сам. Нахрена мне ещё один пилот?

Нет, кресла два. Но садить на свою шею эту немчуру я категорически не хотел!

Дойч замялся.

— Ну, может, вы найдёте мне применение? Я могу быть механиком.

Нда, похоже, мне от этого подарка не избавиться.

— Ладно… Ты в госпитале на излечении? — он кивнул. — Вот и излечайся до победного. У меня сейчас боевой выход, а там посмотрим.

Я НЕЧАЯННО…

Ага. Посмотрел. В рутинной операции сопровождения мне из франкского карамультука пробили кабину. И осколком брюшину распороло. Мне, не шагоходу. Не помогла скорость. Всё что смог — это выйти из боя, на ходу вколоть стимуляторы, чтоб в обморок не рухнуть. Кровища хлещет, еле-еле за бархан уковылял. «Саранче»-то толком ничего, просто еще одна дыра в кабине, а вот мне чего-то совсем нехорошо. Посадил шагоход, залил гелем дыру в животе — ох, ребятушки, прям совсем дурно.

Съездил, ссуко, в Сирию за хлебушком!

«Напрасно Мару-уся ждёт мужа домо-ой!»

И что-то такая злоба накатила — хрена вам, думаю. Щас отдышусь и таких пиндюлей, вам суки, выпишу. Как раз стимуляторы подействовали, и от лечебного геля холодок по животу пополз, вроде ещё можно повоевать. Поднял «Саранчу». Вперёд!

Выскочил из-за бархана, а там уже наши почти превозмогли. Пока я шкуру латал, франков добили, и вылез я уже к шапочному разбору. Только что успел — в опорный шарнир «Шевалье» льдом засадить. Он на него осел, и наш «Святогор» смял ему башню. Всё. Виктория.

Шагоходы сошлись. Хорунжий Соколов высунулся из открытого люка «Святогора»:

— «Саранча» — жив?

— Жив, но прям чуть. Зацепило меня, господин хорунжий. До базы бы дотянуть. Чего-то мне нехорошо…

— Ещё бы! Все видели, как по твоему шагоходу долбануло, аж искрами метров на пять сыпануло. Ты зачем меня закрыл? Может, и не пробило бы, броня-то у «Святогора» толще.

— Я???

— А кто же?

— Не могу знать, господин хорунжий, должно, случайно получилось.

— Ага, «случайно»! Знаю я тебя, уже наслышан. Давай рысью в часть, и сразу в госпиталь! «Малыш», сопроводишь его, а то на ходу в обморок грохнется. Ходу, ходу!

Так я оказался в госпитале. По-серьёзному, чтоб вот так шили, осколки вынимали, да ещё чтоб маги лечили — в первый раз. По дороге рана от тряски опять стала кровить, и на базу заходил, словно в тумане. Открыть люк кабины смог, а дальше всё. Как вынимали из «Саранчи» — уже не помню. Очнулся через неделю. Это мне уже медсестричка Аня сказала, когда я в себя пришёл: как в беспамятстве вытаскивали, да как на операционном столе в моих потрохах дохтур осколки собирал. Один даже мне на память оставили, по местной традиции.

Житьё в госпитале, я вам скажу, тоскливое.

Лежу. Пошевелиться не могу, весь по тушке перемотанный, и зафиксированный — видать, чтоб не дёргался. В руке капельница. Есть нельзя, пить нельзя. Даже разговоры особо нельзя. Веселуха, одним словом!

Вечером приходит снова та медсестра, говорит:

— Господин старший вахмистр, вам письмо из дома пришло! Хотите, почитаю?

— Конечно, — говорю, — хочу!

Открыла она конверт и удивилась:

— А тут два письма!

— Оба.

И давай она читать. Одно письмо было от Серафимы — длинное и подробное, за прошедшую неделю с отправки предыдущей корреспонденции, со всякими мелкими деталями и событиями нашего семейства, перемежающимися нежными словами о том, как любит она меня, ждёт и надеется, что успею я явиться домой к рождению ребёнка. Ещё она немножко обижалась на родителей. Дескать, всё время за ней следят — «…уж, не подозревают ли в чём? И не глупо ли подозревать женщину в такой тягости…»

Это меня немного обеспокоило, и я поставил себе зарок обязательно написать отцу и разобраться. А Аннушка покуда взялась за второе письмо — от отца, в стиле более старинном начинающееся со слов:

'Дорогой и любезный наш сын Илья! Пишет тебе твой отец, Алексей Коршунов.

Во первых строках сего письма передаю тебе привет от драгоценной твоей матери, Евдокии Максимовны, которая молит Бога о тебе неусыпно всякий день, как и все мы…'

Дальше батя рассказывал о всяких случившихся событиях, и рассказы эти во многом пересекались с Серафимиными, но как бы подсвечивали их с другой стороны. Об одном только у Серафимы не было:

«А ещё случилась у нас оказия. В окрестностях объявились двое проходимцев, представлявшихся землемерами. Белобрысые изрядно и с говором ненашенским. Искали казака, который с польского фронта вернулся с „Локустой“. Ребяты, конечно, их повязали, да сдали в сыскной приказ. Серафимке ничего говорить не стал и другим заказал, чтоб не пугалась, но держим её от худого случая всё время под присмотром…»