— Ну, слушайте…

— Погодите! — всполошилась матушка. — Пойдёмте за стол, там и расскажешь!

Против этого никто не возражал. С сегодняшними хлопотами никто толком не евши.

И пошли истории. Хватило их на заполночь. Из-за стола снова перешли в гостиную, где я наконец имел удовольствие сидеть рядом с женой на диванчике, хотя бы слегка её приобнимая.

Самым, конечно, сногсшибательным известием для родни стало дарование потомственного дворянства, да с землёй!

СИРИЙСКИЕ

Батя с матушкой и Лизаветой, склонившись головами над конторкой, внимательно просмотрели документы и почти хором воскликнули:

— Восемьдесят гектар!

— Илюшка, так ты у нас теперь помещик! — засмеялась Лизавета.

— Теперь я поняла, — чинно высказалась Марта, — почему герр Хаген назвал вас «фрайгерр».

— А эт чего это? — с подозрением уточнила у неё матушка.

— Это есть… м-м-м… владетельный дворянин, так, кажется, обозначается. Обычно воинского состояния.

— А-а, ну, тогда точно подходит.

— С Виталием поговорить надо, — батя аккуратно сложил документы в папку. — Поедем завтра, Илюха. Он с Панкратьичем из губернской земской управы дружен, пусть потолкует с ним по-свойски, а то дадут тебе землицу куда на север в глухомань…

Еле как, в третьем часу, разобрались по спальням. Про сирийский сундук я не сказал ничего — снять его ночью никакой возможности нет, женская часть изведётся ведь от любопытства, спать не сможет толком.

Зато сегодня я наконец-то лёг спать с супругой! Хоть ей доктор и велел неделю воздерживаться, никто не запретит мне рядом прилечь, бережно обнять, тёпленькую-мяконькую к себе прижать… Пока лежали, ещё шептались, да целовались — ну а как? Соскучились же оба. Не успели уснуть — малыш давай кряхтеть да пищать.

Сима подскочила — пелёнки поменять, покормить. Еле как угомонились. Засыпал я с мыслью, что няню надо бы хорошую найти. Вон, как у Лизаветы. Восемь лет уж она с их семейством, надёжная, почти как родная. Иначе поскачи-ка, как белка в колесе. А я хочу, чтоб жена отдохнуть могла, выспаться как следует…

Думал, продрыхну до обеда — ан нет. Через четыре часа малыш нас снова разбудил. Подскочил я как штык — смотрю, семь часов уж натикало. И пока Серафима дитём занялась, побежал до соседней улицы, где тракторист дядь Вася живёт. Тракторёнок у него с небольшим, но краном. Мне, чтоб сундук от шагохода безвредно снять — самое то.

Сговорился за два рубля!

Прикатили во двор — родня к окнам прилипла, давай скорее одеваться, во двор выскакивать. Всем интересно!

— Илюш, чё это? — Лиза слегка подтолкнула меня в бок.

— Увидите! — я махнул трактористу: — Дядь Вась! Я ворота мастерской открою — сможешь туда задвинуть?

Тот сдвинул ушанку на затылок, переключил какие-то рычаги:

— А то! Можно, открывай!

В самом деле, не посреди же двора подарки разбирать? А в дом этот сундук никак не впихнёшь, здоров больно, не войдёт в двери, да и тяжеленный. А от мастерской к дому тёплая галерейка пристроена, немного подтопим — и можно будет всех звать. В первую очередь меня интересовала, конечно, Серафима — кому главному Великим князем подарки-то назначены?

Выпроводив тракториста и заперев за ним ворота, я пригласил домочадцев в мастерскую. Пришли все, даже малыша, завёрнутого в одеяльце, прикатили в специальной колясочке. Я оглядел ряд любопытных лиц.

— Так вот. Что в этом сундуке — я не знаю. Ни я, ни Хаген. По базарам нам ходить было некогда, да и несподручно вовсе, так что всё это — от самого Великого князя подарки, как он объявил: для жены и дитя. Закупались его ординарцы, и что они тудой понапихали — никто не ведает. Выдали нам сундук прям перед отбытием, в дирижбанделе его несподручно было на крыше шагохода инспектировать. Так что, братцы-сестрицы, удивляться будем вместе. А радоваться или огорчаться — сейчас и поглядим.

С этими словами я сорвал пломбы и открыл сундук специальным ключом, привешенным на цепочку к одной из ручек. Крышка (да и, как потом откроется, вся внутренность) оказалась оббита переливчатым восточным шёлком — уже красиво. А сверху, прикрывая прочие подарки, лежал небольшой, но дивной красоты шерстяной ковёр.

— Это у кровати хорошо положить, чтоб ноги не студить, из тёплой постели выскакивая, — матушка погладила пёстрый ворс. — Давай, наверно, на стол выкладывай, да?

Отложил я ковёр, а под ним — всякие коробочки со вкусностями — и сухофрукты, и всякие диковинные сласти, и разнообразные орехи, и кофе разных сортов в полотняных мешочках!

Полстола этими угощениями занял, а только небольшой ряд подарков вынул.

Следом снова лежал ковёр, только на сей раз длинная дорожка, свёрнутая рыхлым рулоном.

Все дружно решили, что этой-то на всю спальню хватит раскатать, а то ещё и с углом.

Ниже навалено было столько всего пёстрого и блестящего, что у меня глаза разбежались. И начал я доставать подарок за подарком. Заставил сперва стол, потом верстаки, потом лавки.

Батюшки светы, хорошо, что не на дворе стали распаковываться! Чего там только не было. И всё яркое, переливающееся.

Сперва шелка́. Узорчатые платки, платочки, палантины, странноватого вида рубашки и платья, свёрнутые рулонами отрезы. Газовые и муаровые накидки. Расшитые скатерти. Домашние женские туфельки с вздёрнутыми носами. Усыпанные бисером и каменьями кошельки и кошелёчки…

— А это что за палка? — спросил батя и подёргал торчащую из кучи лакированную деревяшку. — Не идёт. А вон ещё такая.

— Дойдём до палок. Всё вынем — достанутся, поди.

И начали мы выгружать шкатулки. Штук двадцать всяческих шкатулок, да. Серебряные с ажурной сканью, серебряные с эмалью, из драгоценных пород дерева, инкрустированные перламутром. А внутри них — подвески, цепочки, браслеты и серьги. Кольца россыпью. Серебро и золото. С каменьями и без. И просто бусы и браслеты из самоцветных камней.

Потом серебряные подносы и блюда. И какие-то чайники…

В этом месте мастерская начала напоминать развал восточного базара, а место на плоских поверхностях (ну, кроме пола) закончилось. А у домочадцев моих закончились восклицания, остались только невнятные ахи-охи и выпучивания глаз, хотя, казалось, дальше уж некуда.

Пришлось нам с Хагеном выскочить на двор да затащить ещё лавки из-под навеса, где они составлены были для летних уличных посиделок. На них разместилось штук восемь посеребренных кинжалов, к ним — пояса с серебряными накладками, большой серебряный столовый сервиз и на закуску — золотое блюдо с хрустальным штофом в золотой оправе и двенадцатью золотыми рюмками.

— Ну, теперь понятно, что за палки, — нарочито бодрым голосом сказал батя.

Ножки это оказались перевёрнутого чайного столика. Столешница, как и всё сирийское, оказалась пёстро-узорчатой, изукрашенной самоцветными камнями и разноцветными деревянными вставочками.

Мы стояли вокруг этих богатств, как Али-баба, впервые попавший в волшебную пещеру.

— Знаете что, — сказала вдруг Лиза. — Пойдёмте чаю попьём, в себя придём немножко.

И пошли. Даже как будто, знаете, пришибленные слегка этими гостинцами.

Сели в столовой у самовара, маман разливает. На четвёртой кружке она покачала головой:

— Н-да-а-а, размахнулся Великий князь.

Батя усмехнулся:

— Для ихней высоты это, поди, так — мелочи. Вещиц любопытных взаграницах насобирал.

Маман передала очередную чашку:

— Да уж, не нам чета.

Батя хлопнул ладонью по столу:

— И чё теперь? Кваситься будем? И вообще, Дуся! Чё ты к чаю из тех сладостей не взяла ничего?

— Да я как-то…

— Как-то! Марфуша! Сходи, дочка, выбери там каких-нибудь штук пару-тройку коробок.

Ну и пили мы чай с сирийскими угощеньями. Вкусно. Но сладкие-е-е. Если как конфеты к чаю брать, то ничего. А так, скажем. Вместо ватрушки, чтоб съел и насытился — фигушки. Только по крошечкам.