– Он из себя все время мученика строил, – говорит Лаки. – Резал себе вены и все такое. Я думал, это только бабы делают.

– Заткнись, – резко оборвал его Юнте.

Вилле и Лаки замерли от неожиданности, глядя на приятеля.

– Здесь кто-то есть, – шепчет Юнте.

Все трое оглядываются. Ванесса задерживает дыхание.

– Может, это дух Элиаса бродит, – говорит Лаки, и тут же Вилле дает ему по шее.

Ванесса чувствует, как поднимаются дыбом волоски на руках. Воздух вокруг нее сгущается и закручивается. По комнате словно пробегает сквозняк. Юнте смотрит прямо на девушку.

– Черт, ты откуда взялась?

Вилле поднимает глаза и нервно смеется.

– Не подкрадывайся так больше, Несса. Иначе нашего Юнте хватит удар.

Лаки тоже смеется, немного натужно. Ванесса изо всех сил старается изобразить независимую улыбку.

Она подходит к Вилле и садится к нему на колени. Ей необходимо почувствовать тепло его рук. Убедиться, что она действительно существует. Вилле зарывается носом в ее волосы. Она прижимается к нему еще плотнее.

За окном начинает накрапывать дождь.

В кухонное окно стучит дождь. Мину нравится этот звук, он вызывает у нее чувство защищенности и уюта. Из гостиной доносится голос Билли Холидей[4]. Низко подвешенная над столом лампа отбрасывает теплый свет на встревоженные лица родителей.

– Как ты, доченька? – спрашивает папа.

Он задает этот вопрос уже в третий раз с тех пор, как пришел домой.

– Нормально, – коротко отвечает она.

Мину чувствует ужасную усталость, силы покинули ее. Она несколько часов подряд говорила с мамой. Но она не знает, «как она». Знает только, что больше не может прислушиваться к своему состоянию.

– Вы будете писать об этом? – спрашивает она.

Папа почесывает переносицу так, что очки ходят ходуном.

– Мы долго обсуждали этот вопрос. Если бы несчастный мальчик покончил жизнь самоубийством у себя дома, мы бы, разумеется, написали об этом. Но беда случилась в школе. Об этом и так уже знает весь город.

Мама качает головой.

– Вас заклюют, если вы напишете об этом.

– Если не напишем – тоже.

Папа Мину – главный редактор местной газеты. Она выходит всего пару раз в неделю и чаще всего публикует на первой полосе «сногсшибательные» новости типа «Новая дорожная развязка на улице Гнейсгатан». Три четверти жителей города подписываются на «Энгельсфорсбладет». Мининого папу знают все.

– Сесилия написала статью, – продолжает отец. – Мне пришлось вычеркнуть половину. Все эти охи и вздохи… Вы же знаете Сесилию. Но самоубийство – щекотливая тема, как бы сдержанно ни был написан текст.

Мину смотрит в тарелку. Она практически не притронулась к еде, мясной соус выглядит отталкивающе.

– А полиция уверена в том, что это самоубийство? – спрашивает она.

– У них нет ни малейших сомнений, – отвечает папа. – Но… Только это останется между нами, договорились? Ни слова в школе.

– Конечно, о чем речь, – вздыхает Мину.

Она никогда не давала отцу повода усомниться в том, что умеет держать язык за зубами. Мину рано уяснила, что большинство людей собирает информацию только для того, чтобы передать ее дальше и что единственный способ получить действительно интересную информацию – это обращаться с ней честно.

– Элиас умер вчера около половины пятого. Сразу же после встречи с директором. У него было много пропусков занятий, и директор хотела, пока не поздно, «спасти ситуацию», как она выразилась. Они говорили в течение получаса.

Мину вдруг понимает, что имела в виду Линнея, обвиняя директрису. Что же все-таки случилось во время этой встречи?

– А что говорит директор? – спрашивает она.

– Адриана, разумеется, подавлена.

– И она не заметила в поведении мальчика ничего подозрительного? – спрашивает мама.

– Этот вопрос ей непременно будет задан: как могло случиться, что она ничего не заметила?

– Бедная женщина. Проработать в городе всего год, и вдруг такое.

– Ответственность школы, бесспорно, еще будет обсуждаться. В том числе и потому, что способ и место самоубийства представляется неслучайным, Элиас явно хотел этим что-то сказать.

– Эрик, – говорит мама. – Зачем напоминать Мину о…

– Да я, черт возьми, и не хотел ей ни о чем напоминать, – огрызается папа.

– Может, поговорим о чем-нибудь другом? – спрашивает Мину.

Родители тревожно смотрят на нее и обмениваются взглядами.

– Я больше не могу слышать об Элиасе, – бормочет Мину.

– Я понимаю, – спокойно говорит мама.

Остаток вечера они говорят о сокращении финансирования газеты. Мину время от времени вставляет в разговор свои комментарии. Но все равно не помнит ни слова из беседы, когда ужин подходит к концу.

Продолжая жевать, мама Анны-Карин берет в руки зажигалку. Такое впечатление, будто она ест через силу и ждет не дождется, когда можно будет наконец затянуться сигаретой. Анна-Карин уже давно перестала жаловаться на дым. Мама считает, что сигареты – единственная роскошь, которую она себе позволяет, и потому она будет «черт возьми, курить, не мучаясь угрызениями совести».

В окно стучит дождь. Во дворе разлились лужи коричневой воды.

Картофельный салат и свинина застревают в горле у Анны-Карин. От переживаний желудок как будто съежился и отказывается принимать еду. Анна-Карин пыталась заниматься уроками до ужина. Но через какое-то время обнаружила, что все время читает один и тот же абзац.

Учиться в классе с естественно-научным уклоном трудно. Но если Анна-Карин хочет стать ветеринаром, ей нужны отличные оценки. Нельзя допустить отставания уже в начале первого года гимназии.

– Мне звонили, – вдруг говорит дедушка, глядя на Анну-Карин. – Оке звонил. Сынок-то его работает водителем «скорой». Оке спрашивал, как ты. Была ли ты знакома с мальчиком.

– Что там еще такое? – спрашивает мама, затягиваясь сигаретой.

И мама, и дедушка смотрят на Анну-Карин. Никуда не денешься, нужно отвечать.

– У нас в школе умер парень. Элиас. Покончил с собой.

Мама резко выдыхает, и весь стол окутывает сизый дым.

– И ты говоришь об этом только сейчас?

Анна-Карин беспомощно смотрит на дедушку.

– Это не сын Хелены? – продолжает мама.

– Какой Хелены?

– Пасторши! Как его фамилия?

Анна-Карин уже и забыла, что у мамы когда-то была другая жизнь. Только тогда, когда она начинает говорить о своих старых друзьях и знакомых в городе, Анна-Карин вспоминает об этом.

– Мальмгрен, – отвечает Анна-Карин.

– О господи, это точно он!

Мама тушит сигарету и сразу же закуривает новую. Она выглядит воодушевленной, как всегда, когда слышит рассказы о катастрофах и несчастных случаях. В такие минуты она забывает о собственных проблемах.

– Бедная Хелена, – говорит она. – Вот так всегда! Сапожник без сапог. Она лечит души других, а что делается у нее под носом, не видит. Как он это сделал?

– Не знаю.

– Но он сделал это прямо в школе?

Мама полна энтузиазма. В кои-то веки она бодра и оживленна. Она наклоняется к Анне-Карин через стол – ни дать ни взять две подруги сплетничают за столиком в кафе.

– Кто его нашел?

– Две девчонки. Одна из моего класса, Мину.

– А, дочь газетчика, – говорит мама.

Дедушка все это время сидит молча. Но тут он тянется к Анне-Карин через стол и гладит ее по руке.

– Девочка моя, – говорит он. – Этот Элиас, он был твоим другом?

– Нет, я просто знала его.

– Когда человек молод, ему кажется, что весь мир вертится вокруг него и что нет ничего страшнее его несчастий, – говорит мама. – В молодости не понимаешь, насколько у тебя все на самом деле хорошо. Ни о чем не надо заботиться.

– Молодым сегодня нелегко, – говорит дедушка.

– Ну да, они же думают, что им все должно доставаться на блюдечке, – фыркает мама.