Сзади раздаются шаги, они приближаются.

Ребекка и Анна-Карин поворачиваются вместе, одним движением, как будто они – одно тело.

И он стоит там. Анна-Карин чувствует, как недоумевает Ребекка.

– Привет, – говорит она. – Откуда ты знаешь, что я здесь?

Густав не отвечает. Он подходит ближе, но не смотрит ей в глаза. Ребекка едва узнает его. Она не понимает.

– Что с тобой? – спрашивает она.

В следующее мгновение Густав наклоняется и помогает ей встать на ноги. Но не отпускает ее. Вместо этого он начинает тащить ее по крыше.

– Перестань, Густав… Что ты делаешь? Отпусти меня…

Ее голос так слаб. У нее нет сил кричать, а пульсирующая в голове боль делает это еще более невозможным. Лицо Густава не выражает никаких эмоций, когда он тащит ее к краю, как будто он просто хочет закончить дело поскорее. Ребекка пытается сопротивляться, но ноги не слушаются.

– Густав, не надо… Пожалуйста, не надо!

Густав разворачивает ее спиной к школьному двору, который простерся там, далеко внизу. Ветер треплет ей одежду. Страх парализует Ребекку и Анну-Карин.

Анна-Карин пытается зажмуриться, но не может. Потому что Ребекка не может оторвать взгляда от своего бойфренда. Не может поверить в то, что происходит.

– Посмотри на меня, – просит Ребекка.

Густав встречается с ней взглядом. В течение нескольких ужасных мертвенно-тихих секунд Анна-Карин смотрит в эти холодные голубые глаза. Толчок в грудь застает ее врасплох – и она падает. Руки раскинуты в стороны, пальцы загребают воздух в тщетном поиске опоры, затем…

Анна-Карин слышит этот невыносимый звук, когда тело Ребекки касается земли. Но ничего не чувствует. Тело как-то странно распласталось по земле. Она не понимает, как еще может быть жива. Она пытается вдохнуть, но из легких вырываются только влажные пузыристые звуки, и рот наполняется кровью.

Потом возникает странное ощущение чьего-то присутствия.

– Скоро все кончится, – произносит чей-то голос.

И тут накатывает боль, не сравнимая ни с чем даже в полной мучений жизни Анны-Карин. Эта боль, как ослепительно-яркое радиоактивное излучение, выжигает все мысли, все чувства, все воспоминания, все, что есть Ребекка, – все, чем она когда-то была.

И потом – пепел. Пустота. Кусок синего неба где-то высоко вверху. Кусок синего неба, медленно переходящего в темноту. Как будто черная тушь, медленно растекаясь, заполняет собой все, и не остается ничего, кроме голоса:

– Прости меня.

Анна-Карин открывает глаза и смотрит прямо в глаза Иде. Видит, как в них отражается ее собственная паника. И понимает, что они только что пережили одно и то же. Ида выпускает руку Анны-Карин и отшатывается от нее.

Анна-Карин оглядывается и видит сотни устремленных на нее глаз. Одна из выпавших из короны свечей все еще катится по полу. Томми Экберг все еще бежит к ним со своим огнетушителем.

Здесь, в реальном мире, не прошло даже доли секунды.

На черном небе блестят звезды. Ели гнутся под тяжестью снега.

«Идиллия, как будто сошедшая с рождественской открытки, была бы полной, – думает Мину, – если бы не голубой огонь, отбрасывающий зловещий мерцающий свет на лица девочек, и не то, о чем только что рассказали Анна-Карин и Ида».

Густав убил Ребекку, и, по-видимому, он же убил Элиаса. Густав – то зло, которое они должны остановить.

– Но я не понимаю, – говорит Ванесса. – Как они это увидели?

Анна-Карин, которая, сидя на полу, пыталась выдрать из волос куски стеарина, поднимает глаза на Иду, но смотрит на директрису. Все ждут от нее ответа.

– Мы привыкли говорить о прошлом, настоящем и будущем, – объясняет директор. – Но линейное представление о времени, у которого есть начало и конец, в корне неверно. На самом деле время циклично, это движение по кругу без начала и конца.

Мину косится на остальных. Ванесса слушает директрису, приоткрыв рот.

– Высокочувствительные ведьмы, с ведущим элементом металла могут различать события из других частей временного круга, которые по действующим представлениям о времени были бы классифицированы как «уже произошедшие» или «будущие».

– Мне все равно, – шипит Ида и упрямо смотрит на директрису. – Что мне сделать, чтоб такого больше не случалось? У меня как-то нет желания разыгрывать эпилептические припадки на глазах у всей школы.

– Ты не можешь ничего сделать, – отвечает директор. – Однако ты можешь научиться считывать знаки и чувствовать приближение видений. Попытайся найти спокойное малолюдное место, если чувствуешь сухость во рту, ощущаешь нереальность происходящего, головокружение или…

– Этого больше не случится, – говорит Ида, обращаясь к самой себе. – Я не позволю этому случиться еще раз.

– Твои видения, судя по всему, наделены сильной эмпатией, – продолжает директор.

Линнея фыркает, а Мину вынуждена подавить улыбку. Слова «Ида» и «эмпатия», в ее представлении, могут употребляться вместе, только если к ним прибавить слово «отсутствие».

– Свои видения ты переживаешь через другого человека и чувствуешь то, что чувствует он или она, – говорит директор, взглядом ставя Линнею на место.

– Но как я могла пережить то же самое, если видение было у Иды? – спрашивает Анна-Карин, выковыривая из волос большой белый кусок стеарина. Вместе с ним выдираются несколько волос, и девочка морщится от боли.

– Вы связаны друг с другом, – отвечает директриса.

В эту минуту она кажется Мину похожей на доморощенного психотерапевта.

– Я не верю в то, что это Густав, – вдруг говорит Ида.

Все взгляды обращаются к ней.

– Я тебя не понимаю, – отзывается директор.

– Он не мог убить кого-то. Зачем ему было убивать?

– Существует множество причин… – начинает Адриана.

– Вы не знаете Гу так же хорошо, как его знаю я, – перебивает Ида.

– Вы никогда не были друзьями, хотя ты и дала ему это дурацкое прозвище, – говорит Ванесса.

– Вы серьезно думаете, что Гу мог убить Ребекку? Свою девушку? – восклицает Ида.

– Парни убивают своих девушек всегда и везде, – холодно говорит Линнея.

– Я тоже не уверена в том, что это Густав, – добавляет Анна-Карин. – Это сложно объяснить. Это был он. И все равно как будто не он.

То, что Ида и Анна-Карин единодушно высказывают столь категоричное мнение, заставляет остальных надолго замолчать.

– Я считаю, нам следует обезвредить его прямо сейчас, – говорит Линнея.

– Что значит – обезвредить? – спрашивает Мину.

Разумеется, она понимает, что это значит. И все равно не может поверить, что Линнея говорит всерьез.

– Как ты думаешь, что я имею в виду? А что нам еще делать? Двоих из нас уже нет в живых.

– Ты имеешь в виду, мы должны убить Гу? – выдыхает Ида. – Ты совсем чокнулась?!

Мину смотрит на директора, но та, скрестив руки на груди, наблюдает за ними. Как будто хочет узнать, как они разберутся с этой ситуацией. Пройдут или не пройдут тест.

– Мы не можем убить Густава, – говорит Мину. – Я вообще не понимаю, как тебе такое могло прийти в голову.

Линнея смотрит на Мину тяжелым взглядом.

– Вряд ли Ребекка была твоим близким другом.

Линнею не узнать. Ее взгляд полон ненависти. Мину понимает ее. Она тоже думала о мести, мечтала об этом. Но сейчас, видя те же чувства на лице Линнеи, она понимает, что этот путь был бы ошибкой. Опасной ошибкой.

– Иначе ты бы так легко не простила виновного, – продолжает Линнея.

В душе Мину закипает злость, она рвется наружу, как бешеная собака, посаженная на привязь, но Мину удается сдержаться.

– Мы не можем просто пойти и убить его, – говорит она.

– Он лишил жизни Элиаса.

– Я не думаю, что Элиас хотел бы, чтобы мы пошли убивать за него всех подряд.

На мгновение Мину кажется, что Линнея сейчас накинется на нее. Но Линнея берет себя в руки и с показным спокойствием говорит:

– Во-первых, ты ни фига не знаешь об Элиасе. Во-вторых, Густав – не «все». Он вообще не человек, он этот, как его, демон!