Далеко внизу виднелись развалины на месте деревни Монсегюр — после десяти месяцев осады уцелели всего две-три хижины. Вокруг теснились знамена и шатры французского лагеря — заплатанные цветные полотнища палаток и обтрепанные по краям флаги. Для них зима оказалась не легче, чем для защитников крепости.

На западном склоне в самом низу стоял деревянный частокол. Осаждающие потратили на него не один день. Вчера они вкопали посреди ограды ряд столбов и каждый окружили поленницей дров и хвороста, переложенных вязанками соломы. В сумерках Элэйс видела, как они приставляют к каждому короткие лесенки.

«Костры, приготовленные для еретиков».

Элэйс вздрогнула. Еще несколько часов — и все кончится. Она не боялась умереть, когда придет ее время. Но слишком много раз она видела, как сжигают людей, чтобы верить, будто вера защищает их от боли. Тем, кто соглашался, она давала травы, притупляющие страдание. Но большинство хотели перейти из этого мира в следующий без чужой помощи.

Лиловые камни у нее под ногами покрывала скользкая изморозь. Носком сапожка Элэйс прочертила по инею узор лабиринта. Если их уловка сработает, ее труд стража «Книги Слов» будет завершен. Если нет — она поставила на кон жизни тех, кто укрывал и защищал ее все эти годы, ради спасения Грааля. О последствиях страшно было подумать.

Элэйс закрыла глаза и отпустила память лететь сквозь годы назад, к пещере лабиринта. Ариф, Сажье, она сама… Она помнила мягкий сквозняк, гладивший ее нагие плечи, мерцание свечей, прекрасные голоса, свивающиеся во тьме. Слова звучали так живо, словно она до сих пор чувствовала их вкус на языке.

Элэйс содрогнулась, вспомнив миг, когда она наконец поняла и заклинание само слетело с ее губ. Тот единственный миг восторга, просветления, когда прошлое и будущее слились воедино в снизошедшем к ней Граале.

«И, через ее голос, из ее рук — к нему».

Элэйс задохнулась. Пережить такое…

Какой-то звук прервал ее воспоминания. Элэйс открыла глаза. Память растаяла. Обернувшись, она увидела Бертрану, бегущую к ней по узкому гребню стены. Улыбнувшись, Элэйс протянула к ней руки.

Дочь росла не такой серьезной девочкой, как Элэйс в ее возрасте, но с виду была ее живым подобием. То же личико сердечком, тот же прямой взгляд и длинные каштановые волосы. Если бы не седина в волосах Элэйс, не морщины, их могли бы принять за сестер.

Дочь подняла на нее напряженный взгляд.

— Сажье говорит, подходят солдаты, — неуверенно проговорила она.

Элэйс покачала головой.

— Они придут только завтра, — твердо сказала она. — А до тех пор у нас еще много дел.

Она взяла в ладони холодные ладошки Бертраны.

— Я полагаюсь на то, что ты поможешь Сажье и позаботишься о Риксенде. Ты будешь нужна им, особенно этой ночью.

— Я боюсь потерять тебя, мама, — дрожащими губами выговорила девочка.

— Не потеряешь, — с улыбкой уверила ее Элэйс, молясь в душе, чтобы ее слова оказались правдой. — Скоро мы все снова будем вместе. Потерпи.

Бертрана слабо улыбнулась.

— Вот так-то лучше. А теперь идем, filha. Надо спускаться.

ГЛАВА 72

На рассвете среды, шестнадцатого марта, они собрались в главных воротах Монсегюр.

Гарнизон следил со стен, как поднимаются посланные арестовать Bons Homes крестоносцы, оскальзываясь на последнем, самом крутом взлете горы. Бертрана вместе с Сажье и Риксендой стояла в первых рядах толпы. Было очень тихо. После месяцев непрестанного грохота обстрелов она еще не привыкла к тишине.

Последние две недели прошли мирно. Отпраздновали Пасху. Совершенные постились. Несмотря на обещанное отрекшимся прощение, почти половина кредентов в крепости, и среди них Риксенда, решили принять consolament. Они предпочли умереть как добрые христиане, чем жить побежденными под французской короной. Обреченные на смерть за веру завещали свое имущество обреченным жить, лишившись любимых. Бертрана помогала раздавать предсмертные дары: воск, перец, соль, одежду, башмаки, даже войлочные шляпы.

Пьер Роже де Мирпуа пожертвовал покрывало, полное монет. Другие отдавали зерно и куртки для его людей. Маркиза де Лантар оставила все, что имела, своей внучке Филиппе, жене Пьера Роже.

Бертрана обвела глазами замкнутые лица и начала беззвучно молиться за мать. Элэйс тщательно выбрала одежду для Риксенды: темно-зеленое платье, красный плащ с каймой, расшитой сложным узором перекрещивающихся квадратов и ромбов с желтыми цветами между ними. По словам матери, точно в таком плаще она венчалась в капелле Святой Марии в Шато Комталь. Элэйс не сомневалась, что этот плащ Ориана вспомнит и много лет спустя.

Из предосторожности она добавила к этому наряду еще и овчинный мешочек — такой же, в каком хранились прежде книги лабиринта. Бертрана помогала набить его тканью и обрывками пергамента, так что издалека отличить его было невозможно. Девочка не понимала, зачем нужны все эти приготовления, но знала, что это валено, и гордилась, что ей позволили помогать.

Бертрана подвинулась ближе к Сажье и взяла его за руку.

Главы катарской церкви, епископы Бертран Мартен и Раймон Агвильяр — оба уже старики, одетые в темно-синие рясы — спокойно стояли среди других. Долгие годы они совершали обряды в Монсегюр или уходили из цитадели, чтобы проповедовать и нести причастие жителям далеких селений в горах и на равнине. Теперь они готовы были вести своих людей в огонь.

— С мамой все будет хорошо, — шепнула Бертрана, утешая не столько Сажье, сколько себя.

На плечо ей легла рука Риксенды.

— Лучше бы ты не…

— Это мой выбор, — быстро отозвалась Риксенда. — Я выбрала смерть за свою веру.

— А если маму схватили? — прошептала Бертрана.

Риксенда погладила ее по голове.

— Мы можем только молиться за нее.

При виде подходивших солдат из глаз Бертраны потекли слезы. Риксенда подставила руки для оков. Молоденький солдат покачал головой. Они не ожидали, что смерть выберут столь многие, и на всех не хватало цепей.

Сажье и Бертрана молча смотрели вслед Риксенде, которая вместе с другими вышла из главных ворот и начала свой последний спуск по крутой извилистой горной тропе. Красный плащ Элэйс ярко выделялся на буром склоне и сером зимнем небе.

Вслед за епископом Мартеном пленники запели. Монсегюр пал, но они не были побеждены. Бертрана рукавом утерла глаза. Она обещала матери быть сильной и сделает все, чтобы сдержать слово.

На нижних травянистых склонах возвели трибуны для зрителей. Они были полны. Новая аристократия Миди, старая знать, покорившаяся захватчикам, католические легаты и инквизиторы, приглашенные Уго де Арсисом, сенешалем Каркассоны, — все собрались посмотреть, как свершится правосудие после тридцати лет гражданской войны.

Гильом плотно завернулся в плащ, укрываясь от случайных взглядов. Многие из французов, сталкивавшиеся с ним в сражениях, знали врага в лицо. Он не мог допустить, чтобы его схватили сейчас. Гильом осмотрелся. Если его не обманули, где-то в этой толпе находилась и Ориана. Он твердо решил, что не даст ей добраться до Элэйс. Прошло много лет, но от одной мысли об этой женщине в нем вспыхивал гнев. Он стиснул кулаки. Если бы можно было действовать! Не таиться и выжидать, а воткнуть ей в сердце нож, как надо было сделать еще тридцать лет назад. Гильом понимал, что надо быть терпеливым. Если он выдаст себя сейчас, его зарубят, не дав даже выхватить меч.

Он обводил глазами ряды зрителей, пока не нашел то, что искал. Лицо Орианы. В ней ничего не осталось от прежней знатной южанки. Дорогие одежды были скроены по северной моде — строгой и изысканной. Синий бархатный плащ, отороченный золотом, высокий горностаевый воротник и капюшон, такие же перчатки. Лицо по-прежнему поражало бы красотой, если бы его не портила жесткая, презрительная гримаса.

Рядом с ней стоял юноша, настолько похожий на нее, что Гильом не усомнился: ее сын. Вероятно, старший, Луи. Говорили, что он вступил в ряды крестоносцев. У него были глаза и темные кудри Орианы, и отцовский хищный профиль.