Женщина опять принужденно улыбнулась и мелко закивала, то ли здоровалась, то, ли просто принимала к сведению слова невестки.

— Так что вы, Полина Дмитриевна, сейчас покормите нас, а малышу сварите кисель из черной смородины.

И опять женщина мелко затрясла головой:

— Все сделаю, Павлинька…

Она убежала, Павлина проводила ее недобрым взглядом. Зачем она так? — подумала Нина и даже поежилась от неловкости.

Они вошли в большую комнату, то ли столовую, то ли гостиную, здесь вкусно пахло жареным мясом, сдобным тестом и почему-то воском, стояли накрытые коврами диваны, пианино в полотняном чехле, большой стол под плюшевой скатертью с бахромой, лаково блестели полы, устланные ковровыми дорожками, — здесь царил устоявшийся зажиточный быт, не тронутый войной.

Павлина опять забрала у Нины Витюшку, и они по темной деревянной лестнице поднялись наверх, в комнату Павлы, Витюшка еще в дороге уснул, Павла положила его поперек широкой кровати, и он спал, разметав ручонки. Павлина долго смотрела на него, потом сказала:

— Айда, покажу Борьку.

Они пошли в смежную комнату, заваленную игрушками: конем-качалкой, трехколесным велосипедом, кубиками и разными пирамидками; на полу на толстом ковре валялись куклы-голыши и разные плюшевые зверюшки. В кроватке, огороженной деревянными перильцами, спал, сложив под щечку ладони, краснощекий малыш в крутых светлых кудряшках.

— Какой красивый мальчик! — вырвалось у Нины.

Павлина вздохнула, склонилась над сыном, тронула губами его лоб.

— Ради него и живу тут, с ними…

Нина посмотрела на ее лицо в обрамлении пышных коротких волос.

— Я им сказала, что для Бори войны нет!

Нину поразили эти слова.

— Как это — войны нет?

— А так, нет — и все. В смысле, Борька ни в чем не должен терпеть нужду. Войны нет для него. А они и стараются, потому что любят Борьку до одури. Ничего, выдержат, кулаки проклятые!

Кто — кулаки?

— Свекры мои, вот кто! Спекулянты!

— Они что же, не работают?

Морщась и кривя губы, Павлина сказала, что, конечно, работают, свекровь — надомница, солдатские ватные брюки шьет, а свекор — инвалид, на железной дороге работает, на Второй дачной остановке у них есть участок земли, там сад, ульи стоят, свекор продает мед, внес на самолет деньги, про него тут и в газете писали, мол, патриот.

— Думаешь, он из-за патриотизма? Как бы не так! Чтобы не придирались к нему, он знаешь, сколько дерет за мед с рабочего человека?

— За что ты их не любишь? — спросила Нина.

Павлина помолчала и сказала:

— Знаю, за что.

Они вернулись в комнату Павлины, та взяла с подоконника коробку папирос «Казбек», закурила.

— Ты куришь? — удивилась Нина. — Ты ведь когда-то занималась спортом.

Павлина сбила пепел, усмехнулась.

— Вот именно, когда-то. Я в институте Лесгафта училась, а потом родился Борька… Все это позади.

В дверь заглянула свекровь, сказала полушепотом:

— Все готово, Павлинька, спускайтесь в залу…

— Стучаться надо, Полина Дмитриевна! — взвился голос Павлы, так что свекровь вздрогнула. — Никак не могу приучить!

Свекровь вжала голову в плечи, юркнула испуганной мышкой, Павлина сказала Нине, что принесет обед сюда, и тоже ушла.

Нине было тягостно в этом обжитом богатом доме, она не понимала здешних запутанных отношений, враждебная грубость Павлины коробила — неужели ее так озлобила жизнь? А если бы она знала, как отец кричал тогда на ее мать: «Вон из моего дома!» — и топал ногами, вряд ли она кинулась бы сегодня мне навстречу…

Вошла Павлина с подносом, следом свекровь внесла кастрюлю в жирных томатных потеках и тут же исчезла, они обедали за письменным столом, ели мясной борщ — довоенный, забытый, — жаркое с картошкой, Павлина ковырялась вилкой в своей тарелке, выбирала и откладывала куски мяса с жиром, и Нина вдруг поймала на себе ее взгляд, перестала есть.

— Нелегко тебе пришлось? — спросила Павлина.

Нине не хотелось ни жаловаться, ни прибедняться, она пробормотала:

— Сейчас уже ничего, я работу ищу, кровь буду сдавать…

Павлина опять посмотрела на нее, хотела что-то сказать, но промолчала. Проснулся Витюшка, они покормили его из бутылочки, которую принесла Павлина, и еще киселем.

— А эти все заберешь с собой.

— А Боре?

— Я же сказала: для Бори войны нет. Боря из этих бутылочек вырос, я их беру, чтобы варить ему каши…

Потом она выставила банку с медом и торбочку с гречкой.

— Больше ты не унесешь, но оставь свой адрес, я притащу картошки и яиц.

Нина опустила голову. Она знала, что не хватит у нее сил отказаться, она возьмет все, что ей дадут, нужда заставит. Но ее мучила вина отца перед Павлиной, от этого было еще тяжелее.

— Я должна сказать тебе… Ты не знаешь, что тогда ночью Павлина Михайловна ведь приходила к нам, она ругала Павла Никаноровича, и мой отец прогнал ее…

— Почему не знаю, все знаю, — вздохнула Павлина, — Мама рассказала мне. И что твой отец писал Сталину и из-за этого у него были неприятности.

Нина быстро подняла голову, посмотрела на нее.

— Вот видишь, это ты не все знаешь… Например, что мама дважды писала твоему отцу из Бобруйска, и он присылал нам деньги…

Ничего этого Нина не знала, почему-то отец не рассказывал; она видела, как слезы застилали Павлине глаза и как та сердито смахнула их пальцем.

— А Игнатика помнишь? Его ведь забрали у нас, он плакал, просился к русской маме, мы пытались разыскать его, но так и не нашли.

— А где Павлина Михайловна?

— Умерла, еще до войны. Врачи определили пневмонию, а я думаю, от горя она умерла.

Нине хотелось задать главный вопрос — об отце, — но она все не решалась, ждала, что Павлина сама скажет. Но Павлина молчала. И тогда Нина спросила:

— Об отце что-нибудь слышно?

— Нет. — Павла задавила в пепельнице окурок. — Был бы жив, он бы сейчас воевал.

Она странно посмотрела на Нину, опустила глаза.

— Знаешь, иногда я думаю: столько лет прошло, неужели не разобрались?.. А если он и правда виноват?

— Кто… виноват?

Павла стояла, кусая губы, будто не расслышала.

— И тогда я начинаю ненавидеть его… За мать, за себя, за Игнатика… И думаю: как он мог? Как мог?

— Не смей! — Нина кулаками зажала уши. — Не смей так об отце!

Павла покачала головой, вздохнула:

— Не кричи. Ты не была в моей шкуре, вот в чем дело.

Они долго молчали, Нине хотелось перевести разговор на что-нибудь веселое, но веселого не находилось.

— А помнишь? «Жили-были три павлина, изготовленных из глины…»

— Да, жили-были… Теперь вот один павлин остался…

Она вдруг резко встряхнула головой, отчего взлетели короткие светлые волосы.

— Ладно, жить все равно надо. У меня есть Борька, значит, жить надо и жить можно.

Почему-то она ничего не сказала о муже — ни словечка за весь день. Здесь тоже угадывалась какая-то сложность, но Нина уже спрашивать не могла. Она молчала.

Вдруг в июне из Чкалова пришла телеграмма: «Встречай Никиту двадцатого поезд… вагон…»

Нина прямо задохнулась от радости; даже не верилось, что через несколько дней увидит брата — должно быть, ему надоели вечные ссоры с мачехой и он сам попросился к ней в Саратов…

Двое суток торчала она на вокзале — поезд выбился из расписания, пришел с большим опозданием, но Никита не приехал. Нина не знала, что и думать, — вдруг случилась беда? Или он вернулся в Чкалов? А может, вообще раздумал ехать?.. На всякий случай она дала в Чкалов телеграмму-молнию, через два дня от мачехи пришел ответ — тоже молния, — Никита в Чкалов не вернулся. А потом пришло письмо от Людмилы Карловны, но она писала его еще до отъезда Никиты, объясняла, почему решила отправить его в Саратов: отбивается от рук, за его поведение она не хочет брать на себя ответственность в то время, когда у него имеется родная взрослая сестра.

Нина не спала ночами, ей мерещились всякие ужасы: попал под поезд, заболел, и его сняли, кончились продукты, и он умирает от голода… И вдруг пришло письмо.