И.В. Сталин обычно принимал иностранных дипломатов в десять часов вечера. Именно в этот час в начале апреля 1946 г. Сталин принимал в своем кабинете в Кремле Уолтера Беделл Смита — бывшего начальника штаба у генерала Эйзенхауэра, а ныне новоназначенного посла США в СССР. За спиной Сталина висели портреты Суворова и Кутузова. Деревянные панели окружали стены. Посол начал беседу словами: «Чего желает Советский Союз и как далеко Россия собирается идти?» «Не очень далеко, — ответил Сталин. Посол Смит перечислил прибалтийские республики, дал свою характеристику балканской ситуации и положению на Ближнем Востоке. „Мы спрашиваем друг друга — это что, только начало?“.

Кеннан мастерски нарисовал картину послевоенного мира. Из его слов значило, что ситуация развивается в плане, приближенном к военному. От «санитарного кордона» он перешел к идее сдерживания силою всего Запада, объединенного Соединенными Штатами. Кеннан сделал особый упор на идеологии, он представил Сталина фанатичным революционером, а не осторожным, все калькулирующим политиком, каким он был в реальности. Кеннан, заметим, писал в то самое время, когда Сталин требовал учитывать соотношение сил, колебнувшееся, по его словам, в сторону Запада — и прежде всего, в сторону Соединенных Штатов.

Вина Кеннана перед историей заключается в том, что он категорически отверг возможность заинтересованности Советского Союза в стабильности и компромиссе, очевидность того, что СССР преследует ограниченные цели. Кеннан категорически отказывался смотреть на главное: Россия была едва ли не смертельно ранена жесточайшей из мировых войн. Травматический эффект этой войны сказывался повсюду, в том числе и на поведении руководства. Вина Кеннана в том, что он игнорировал огромные сдерживающие обстоятельства. Раненого союзника он показал как революционно непримиримого врага. Пустую (неизбежную) риторику он подал как соль русской политики. И самая страшная беда заключалась в том, что в самой могущественной стране мира не задались вопросом: как может страна с такой травмой претендовать чуть ли не на мировое могущество? Как признанный двумя американскими президентами рациональный реалист быть неумолимым фанатиком? Как мог Кеннан — признанный дипломат — вовсеуслышание объявить о бессмысленности своей профессии?

Своей «длинной телеграммой» Кеннан фактически «похоронил Ялту» как способ международного сотрудничества. Реакция Вашингтона была исключительно быстрой и действенной. Имя Кеннана узнали в Белом доме и вокруг. Не речь Сталина, а «длинная телеграмма» Кеннана стала Библией своего времени, по крайней мере, Библией творцов американской внешней политики. Бирнс назвал ее «превосходным анализом». Мэтьюз охарактеризовал ее как «великолепную». Военноморской атташе США в Москве Стивенс: «Я не могу преувеличить ее значение для нас» — и рекомендовал ее своим начальникам. (Все предшествующее в сфере американо-советских отношений Стивенс назвал бессмыслицей). Замгоссекретаря Бентон — Кеннану: «Могу ли я сказать Вам, сколь большое впечатление произвела ваша телеграмма?» Копии ее были разосланы во все посольства и во все министерства. Военно-морской министр Форрестол не расставался с этим документом. Он сделал сотни его копий и раздавал всем желающим.

Для правящего класса США было важно то, что Кеннан дал «рациональное» объяснение поспешному созданию американской зоны влияния. После «длинной телеграммы» Кеннана проводники экспансионистской политики получили желанное моральное и интеллектуальное оправдание своей деятельности на годы и десятилетия вперед. «Сдерживание», термин из этой телеграммы, надолго стало популярнейшим символом американской внешней политики. Чтобы «сдержать» СССР, Соединенные Штаты окружили советскую территорию базами и военными плацдармами, позади которых оставался зависимый от США мир. Повторим: в это время американские, а не советские войска находились в Париже, Лондоне, Токио, Вене, Калькутте, Франкфурте-на-Майне, Гавре, Сеуле, Иокогаме и на Гуаме.

Популярный журнал «Тайм» поместил на всю страницу статью, являвшуюся, по существу, пересказом «длинной телеграммы», и снабдил ее выразительной картой под заглавием «Коммунистическая эпидемия». Иран, Турция и Маньчжурия, поданные в выразительном розовом цвете, были названы «зараженными». Открытыми «заражению» подавались Саудовская Аравия, Египет, Афганистан и Индия. Текст не имел кеннановской элегантности: «Россия жаждет влияния. Россия желает безопасности. Россия хочет престижа. Россия рассматривает мир как возможность и поступает в этом отношении эффективнее, чем цари, лучше чем большевики десятилетием-двумя ранее… Придавая идеологический характер болезни, Россия чувствует себя в безопасности только одев халат врача».

После так называемой «длинной телеграммы» Кеннана проводники экспансионистской политики получили желанное моральное и интеллектуальное оправдание своей деятельности на годы и десятилетия вперед. «Сдерживание», термин из этой телеграммы, надолго стало популярнейшим символом в американской внешней политике. Чтобы «сдержать» СССР, Соединенные Штаты буквально окружили советскую территорию базами и военными плацдармами, позади которых оставался зависимый от США мир.

Изоляционизм в лице таких талантливых своих сторонников как сенатор Роберт Тафт, отступал. Вильсонизм нового разлива побеждал в массе американского населения — они верили теперь в ООН, направляемую Соединенными Штатами. Значительная часть республиканцев склонна была поддержать самоутверждающегося Трумэна. Сенатор Смит писал Тафту: «Президент и Бирнс обязаны расколоть несколько твердых орехов и, как мне кажется, жизненно важно для них иметь широкую национальную поддержку».

Голоса умеренных звучали все глуше. Скажем, сенатор Тоби осудил «попытки мобилизовать общественное мнение против Советского Союза… Я считаю такие попытки опасными и непродуманными… Главные национальные интересы наших двух стран не противоречат друг другу. У нас были противоречия, у нас будут новые противоречия, но они никогда не будут важнее наших общих целей». Золотые слова.

Cовет Детройта по внешним сношениям пригласил Даллеса разъяснить, что происходит. «дважды или трижды после яростных дискуссий мы приходили к заключению, что Соединенные Штаты и Россия могут сосуществовать в одном мире, пользуясь миром и общей гармонией. Мы пришли к заключению, что Россия желает только обезопасить свои границы, внутренне Россия не подготовлена к еще одной войне и, следовательно, не желает ее, не посягает на чужую территорию и не принуждает других поверить в коммунизм. Мы верим во все это, но мы смущены и хотели бы услышать чужое просвещенное мнение».

Советник Люшиуса Клея — главы американской оккупационной администрации в Германии — Роберт Мэрфи выступил против концепции Кеннана. Ведь американцы продуктивно сотрудничают с русскими в самом важном, критическом месте, в Германии. Его руководитель из госдепа Фримен Мэтьюз постарался поставить Мэрфи на место: «У вас искаженная общая картина». Дипломатам указали на скорректированный новый курс правительства. Москва желает не мира и стабильности, а инфильтрации в чужие пределы.

Нетрудно представить, что было бы, если бы Советский Союз решил в эти годы сдерживать США, их очевидную экспансию. Несомненно, что Америка восприняла бы это как эквивалент начальной стадии третьей мировой войны.

Левиафан на мировой арене

По мере расширения зоны американского влияния в мире увеличивалась значимость аппарата федеральной власти, готового теперь к решению не только американских проблем. Государственная машина США за годы второй мировой войны превратилась в гиганта. Расходы по федеральному бюджету увеличились с 9 млрд. долл. в 1940 году до 98 млрд. долл. в 1945 г. Для правительства, ставшeгo подлинным левиафаном, главной проблемой в год военного триумфа стал, как ни странно, мир. В первые 10 дней после окончания войны почти 2 млн. американцев потеряли работу. Капиталистическому обществу предстояло приспосабливаться к мирному периоду.