Рузвельт решил пойти по второму кругу, по той же схеме, но уже говоря о литовцах, латышах и эстонцах. Американцы считают важнейшим право этих народов на самоопределение. Он лично полагает, что жители названных, республик на выборах выскажутся за присоединение к СССР. Сталин ответил, что прибалтийские республики не имели никакой автономии в царской России, которая была союзницей Англии и Соединенных Штатов, и никто не поднимал тогда подобного вопроса. Он не понимает, почему союзники это делают сейчас. Идя примирительным курсом, Рузвельт сказал, что общественность в США попросту не знает и не понимает этой проблемы. Сталин заметил, что публику следовало бы просветить. Вечером, затрагивая самые чувствительные струны, Рузвельт выразил надежду, что СССР восстановит дипломатические отношения с лондонским правительством поляков.

Важно подчеркнуть, что «подкупающим» Сталина обстоятельством было то, что Рузвельт не ставил «польский вопрос» во главу угла. В данном случае надо вернемся назад к тому времени, когда Рузвельт так объяснял свое отношение к претензиям лондонского комитета поляков. «Я сказал: вы что, думаете они (русские. — А. У.) остановятся, чтобы сделать приятное вам или нам в этом вопросе? Вы что, ожидаете, что Великобритания и мы объявим войну „дяде Джо“, если они пересекут вашу старую границу? Даже если бы мы хотели этого, Россия могла бы выставить армию вдвое больше наших объединенных сил, и у нас просто не было бы шансов вмешаться в эту ситуацию. Что еще важнее, я не уверен, что честный плебисцит, если он здесь возможен, показал бы, что эти восточные провинции не предпочтут возвратиться к России. Да, я действительно полагаю, что границы 1941 г. являются столь же справедливыми, как и любые другие».

А вот лондонские поляки резко осуждали Декларацию Четырех наций Московской конференции министров иностранных дел (довольно невинную по тексту) и госсекретарю Хэллу пришлось их приструнить. И при этом следует все же добавить (это мнение и западных исследователей), что «Рузвельт и государственный департамент терпели довольно грубые угрозы со стороны поляков, наступательные по духу. Поляки обращались прежде всего к польской общине в США. На локальном уровне избиратели-поляки на протяжении 1943 г. лоббировали таких критически важных сенаторов как А. Ванденберг из обильно населенного поляками Мичигана».

При этом соображения американской стороны нередко носили сугубо стратегический характер. Так население Львова содержало только 35 процентов поляков, но рядом была скалатская нефть и американцы хотели, чтобы у новой Польши она была.

Далек был от оптимизма Черчилль. Идену, Морану и послу в Москве Керру он сказал после Тегерана: «Может быть еще одна кровавая война. Мне не хотелось бы видеть ее. Я хотел бы проспать. Я хотел бы спать на протяжении миллиарда лет». Его врач отметил охватившую премьера — и столь нехарактерную для него — черную меланхолию.

Вскоре после Тегеранской конференции Черчилль сказал леди Вайолет Бонэм-Картер, что «впервые в жизни я понял, какая мы маленькая нация. Я сидел с огромным русским медведем по одну сторону от меня и с огромным американским бизоном по другую; между этими двумя гигантами сидел маленький английский осел». Несмотря на явное физическое истощение, Черчилль после Тегерана решил посетить в Италии генерала Г. Александера. «Он может быть нашей последней надеждой на спасение. Мы должны что-то делать с этими проклятыми русскими».

Прибыв из Тегерана в Баку, Сталин переоделся в простую солдатскую шинель и фуражку без знаков отличия. Его поезд остановился на станции Сталинград, и Сталин осмотрел руины города. Трудно сказать, что было у него на уме, одно можно сказать уверенно, западным союзникам он доверял лишь частично. Но у него появилось новое чувство, основанное на том, что советская армия наносит поражения вермахту даже тогда, когда львиная доля его состава сражается на советско-германском фронте. Он сказал Жукову следующее: «Рузвельт дал мне свое слово, что во Франции в 1944 г. будут проведены активные действия. Я верю, что он сдержит свое слово. Но, если даже и не сдержит, наших собственных сил достаточно для завершения победы над нацистской Германией». Это был новый язык, он стал возможен только после Курска и Днепра.

Идейная установка Рузвельта после Тегерана была противоположна тому, что выше уже называлось «рижской аксиомой» — предположению, что СССР руководствуется идеей победы коммунизма во всей Европе. Рузвельт выработал собственное представление о сути советской внешней политики. Он исходил из того, что СССР готов к коллективному сотрудничеству в послевоенном мире, что он может быть лояльным партнером и американским интересам соответствует достичь этого партнерства.

У президента уже не возникало желания вызывать для закрытых бесед Чан Кайши, он был гораздо более холоден и менее уступчив с англичанами. Китайцы не получат всей обещанной прежде помощи. А вот подготовка высадки во Франции, которая даст американцам контроль над Западной и Центральной Европой, должна быть ускорена. В Чунцине Чан Кайши почувствовал, что его акции падают. Это видно из телеграммы генералиссимуса высокому американскому покровителю во время второй каирской конференции англо-американцев. Чан Кайши писал, что союзники оставляют Китай беззащитным перед механизированной мощью Японии.

Жесткость Рузвельта в Каире (на обратном пути из Тегерана) выразилась, помимо прочего, в том, что он в одностороннем порядке принял решение о назначении главнокомандующего войсками союзников на Западе. Им будет генерал Эйзенхауэр. И когда президент и премьер-министр подъехали к Сфинксу, смотревшему на них «с высоты сорока столетий», они напряженно молчали. Рузвельт молчал, когда Черчилль говорил о размножающихся как мухи русских, которые превзойдут по численности белое население Англии и Соединенных Штатов.

Ближайшие сотрудники свидетельствуют, что возвратившийся накануне Рождества 1943 г. президент Рузвельт, проделавший 17442 мили пути, никогда не выглядел более удовлетворенным и уверенным в себе. (Черчилль почти умирал от пневмонии, а Рузвельт оживленно делился впечатлениями). Он был доволен тем, что семьдесят процентов участников опросов одобряли характер ведения им войны.

И речь Рузвельта в сочельник по радио дышала невиданным еще оптимизмом. Он объявил, что поручил Эйзенхауэру атаковать противника «с нашей стороны компаса» навстречу победоносным войскам русских. Рузвельт сообщил американскому народу, что нашел общий язык с маршалом Сталиным. «Я полагаю, что мы найдем общую линию поведения с ним и русским народом». В этом выступлении президент заверил американцев, что они «могут смотреть в будущее с подлинной, обоснованной уверенностью», что «мир на земле, добрая воля в отношении народов могут быть утверждены и обеспечены… В Каире и Тегеране мы посвятили свои усилия выработке планов по созданию такого мира, который единственно может быть оправданием всех жертв войны».

Заметим, помимо прочего, что на Рождество 1944 г., когда Ленинград терял последнее дыхание, американские покупки на шестьдесят процентов превысили уровень лет «самых жирных коров» — уровень поздних двадцатых годов. Американская индустрия не только поставила феноменальное количество техники, но и развернула невиданный выпуск потребительских товаров.