Я подчинился, слез.

Тот же знакомый и полузабытый уже голос продолжал в темноте:

— Не узнаешь? Каневский я, Виктор Качевский, ай позабыл? А ты ведь Валька Гагарин, Алексея Ивановича сынок?

— Он самый,— подтвердил я, успокаиваясь и теперь уже наверняка узнавая в темноте Качевского, своего односельчанина. В самом начале войны он был призван в армию, а до того работал шофером. Дом его матери стоял на усадьбе тети Нюши Беловой.

Рядом с Каневским — по громкому дыханию, кашлю, по темным силуэтам можно было определить — стояло еще несколько человек.

— Ты не бойся,— успокоил меня земляк.— Тут все свои ребята. А остановили мы тебя вот зачем: немцы в селе есть?

— Пока нет. Наши сегодня проходили, из отступающих. А ты как сюда попал?

— Так вот и попал. Как отступающий... Нынче это словечко в моду вошло.

И злость, и желчную насмешку, и страдание услышал я в голосе Качевского. В нескольких словах он объяснил, что их часть выходила из окружения мелкими группами, что он, Каневский, и его товарищи — семь человек, все сибиряки и уральцы, пытались перейти линию фронта, прорваться к Москве, но всякий раз натыкались на немецкие заслоны, отходили с боем и так оказались поблизости от Клушина.

— В Гжатске тоже немцы... А о партизанах тут что-нибудь слышно? — спросили бойцы.

Я удивился:

— О каких партизанах? Какие тут партизаны, когда сами говорите, что фронт кругом, даже через лес проходит. Нет их у нас, и не слышно ничего.

— Нет — так будут,— сказал кто-то басом.— Однако веди нас в село, Качевский. И жрать охота, и высушиться не мешает. Завалимся сейчас как к теще на блины...

Расстался я с бойцами у околицы. У каждого из них за спиной была винтовка.

А дома переполох. Отец, завидев меня на пороге, обрушился с бранью:

— Где тебя черти носят? В дорогу собираемся, а он, видите ли, гуляет.

— В какую дорогу?

Тут, приглядевшись, заметил я фанерный чемодан, перекрученный бельевой веревкой, множество узлов и узелков, увидел, что все и впрямь одеты по дорожному, с запасом.

Я опустился на скамью и, не знаю почему, вдруг рассмеялся. Нервы, что ли, не выдержали, но остановиться я никак не мог. Юра, Борис и Зоя сидели на голой койке, недоуменно таращили на меня глаза.

— Поздно,— сказал я, с трудом давя неуместный смех.— Уже поздно, батя.

Отец раскипятился:

— Болтай пустое! Сейчас запряжем жеребца, на котором ты дуриком по полям шастаешь, и часа через два будем в Гжатске. Оттуда на Можайск подадимся, а от Можайска до Москвы рукой подать. Смотришь, доберемся потихонечку до Мордовии той самой, Павла Ивановича разыщем. Адресок его имеется у меня.

— В Гжатске немцы. И везде немцы.

Я рассказал о встрече с Качевским и его товарищами. Они, взрослые вооруженные люди, силенок каждому не занимать, налегке шли и то не могли перейти линию фронта. А у нас дети, вещи...

Отец потерянно сел на табурет, задумался.

В это время, сотрясая стекла в рамах, один за другим прогремели шесть взрывов. По Клушину била тяжелая артиллерия: то ли противник пристреливался, то ли свои обознались — кто тут разберет...

Наверно, все мы побледнели. И на улицу выскочить страшно — рядом, на огороде, упали снаряды, и дома оставаться не по себе: влепят в избу — поминай как звали. Братская сразу будет могила, или, точнее сказать, семейная.

— Зачем они стреляют по нас? Они же убьют нас! — выкрикнул Юра.

Отец поднялся с табурета, снял с себя телогрейку, принялся стаскивать сапоги.

— Мать, потроши узлы, стели постели,— приказал он.— Выспаться надо. Утро вечера мудренее.

Не знаю, как другие, но я в эту ночь не закрыл глаза и на минуту.

Не удалось нам бегство из Клушина.

Утром Зоя и Юра, делать нечего, привычно отправились в школу. Директор — им был Петр Алексеевич Филиппов, муж нашей учительницы Ксении Герасимовны,— встретил школьников в дверях.

— Занятия, ребята, сегодня не состоятся,— печально сказал он.— И когда начнутся снова, сказать  определенно не могу. Ступайте  по домам.

Все ребята вышли на улицу. У магазина, громко судача о том о сем, стояли женщины: поджидали, когда препожалует на работу завмаг Егоров. Особой аккуратностью заведующий магазином не отличался, но в селе к этому привыкли, не жаловались.

Утро было хмурым, сереньким, взглянешь в небо и поймешь: в дождях перебоя не будет.

Немцы появились неожиданно со стороны Пречистого. Десятка полтора их было, немецких солдат в зеленых мундирах. Они спокойно ехали на мотоциклах с колясками и пулеметами, и фонтанчики жидкой грязи из-под колес высоко взметывались над их головами.

Завидев солдат в незнакомой форме, женщины от магазина бросились врассыпную, ребята же побежали прятаться в школу. Тотчас над их головами просквозила пулеметная очередь, вслед донеслось властное:

— Цурюк! Назад!

Подчиняясь команде, женщины вернулись к магазину, сбились у его дверей, стараясь спрятаться друг за дружку. Но спрятаться было некуда — за их спинами уже толкались перепуганные школьники.

Из коляски одного мотоцикла выпрыгнул на землю немец в фуражке с невиданно высокой тульей и витыми погонами на мундире — вероятно, офицер; узкоплечий и узкозадый, он прошелся, разминая затекшие ноги.

— Вишь гусь какой, прямо аршин проглотил,— вполголоса осудил кто-то в толпе.

Офицер повернулся к солдатам, отдал команду. Тотчас зашевелилось дуло пулемета на его мотоцикле, нацелилось в толпу, откатывая ее и пригвождая к стенке. Другие машины, фыркнув моторами, развернулись полукружьем, взяли под прицелы пулеметов близлежащие улицы и строения, памятник комиссару Сушкину, школу, клуб, сельсовет.

Офицер сделал несколько шагов вперед, остановился перед женщинами, долго и небрежно рассматривал каждую из них. Толпа затаила дыхание — ждала: что-то будет?

— Где есть красный армеец? — спросил он, старательно выговаривая каждое русское слово.

Никто и рта не раскрыл в ответ — перепуганные женщины молчали.

— Я спрашиваю: есть в селе русский солдат? — повторил офицер нетерпеливо.

Тут произошло нечто странное: растолкав толпу, пробилась вперед миловидная и неплохо одетая бабенка. В руках она держала квохчущую курицу. Подойдя к офицеру вплотную, поклонилась ему в пояс, протянула на прямых руках хохлатку, ломая голос, объяснила:

— Красный боец бежал. Совсем бежал. Будь добр, господин офицер, не погнушайся русским обычаем — прими курочку в подарок.

Офицер с недоумением посмотрел на нахальную бабенку, повернулся к ней спиной, что-то сказал солдатам. Несколько человек остались у пулеметов, остальные повыпрыгнули из колясок, бросились к дверям сельсовета, школы, церкви, расталкивая женщин, устремились к магазину. Посыпались под ударами прикладов стекла.

— Ступайте по домам,— разрешил офицер женщинам. Повторять команду ему не пришлось — в мгновение ока площадь опустела. На дороге осталась только одна бабенка: стояла в нелепой позе, держа в вытянутых руках сникшую от бесплодных усилий  вырваться хохлатку; стояла и не знала, видимо, как ей поступить — бежать ли вслед за другими, ждать ли...

Офицер подошел к  ней, показал на курицу:

—               Брось!

Выпущенная на свободу хохлатка радостно закудахтала, опрометью кинулась в канаву, под защиту мокрых лопухов. Выстрел с мотоцикла пересек ей дорогу — несчастная птица перекувыркнулась через голову, забила крылом.

Офицер улыбнулся женщине, двумя пальцами коснулся ее подбородка.

— Как тебя зовут?

 Весть о том, что немцы наверху, у сельсовета, молнией добежала до нашего конца улицы. Мать и отец встревожились: где там Зоя с Юрой?

— Сходил бы, Валентин, посмотрел осторожненько. Да на глаза немцам не очень-то лезь,— сказал отец.

Мама было набросила платок на голову: сама, мол, разузнаю что к чему, но отец не разрешил:

— Сиди дома. Вальке что — он парень верткий.