Я, кажется, понимал и состояние Валентины Ивановны. Ей, первой из женщин Земли, достался нелегкий жребий, такая выпала участь: проводить мужа в космос, на орбиту планеты, пережить бесконечные сто восемь минут тревоги, сомнений, страха, услышать о том, что полет прошел нормально, и вот теперь — жить напряженным ожиданием встречи.

Над аэродромом, в окружении реактивных истребителей МиГ, появился и пошел на посадку Ил-18. Ровно в тринадцать часов он остановился у ярко-красной ковровой дорожки. Военный оркестр грянул авиационный марш: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц...» Открылась дверца в корпусе самолета, по трапу спустился Юра и строевым шагом пошел к трибуне. Одет он был, заботами Андрея Трофимовича Стученко, в новую форму: фуражка со сверкающей эмблемой, шинель «с иголочки», майорские погоны.

В синем небе над Внуковым плыли сотни разноцветных шаров. Люди, пришедшие встретить космонавта, затаили дыхание: неправдоподобная сгустилась тишина. И тут, к своему ужасу, увидел я, что на ботинке у Юры шнурок развязался. Надо же такому случиться! «Наступит — упадет,— стремительно пронеслось в голове.— В небе не споткнулся, а тут — на тебе! И смеху будет, и позору не оберешься...»

Мне хотелось как-то помочь брату, как помогал, бывало, в его детстве, когда ломались у него лыжи или — совсем мальчуганом — не мог он спуститься с дерева, слезть с высокого забора. Нестерпимо хотелось помочь, но ведь не крикнешь на весь аэродром, чтобы попридержал шаг, наклонился, завязал этот проклятый шнурок.

Юра, должно быть, и сам почувствовал, что не все ладно у него с ботинком, но шага не замедлил — шел все так же строго и упруго. Только лицо его окаменело, резче обозначились скулы. (Теперь, годы спустя, когда я смотрю кинопленку, запечатлевшую этот его церемониальный марш, вижу — в замедленной демонстрации — каких усилий стоило ему не наступить на этот шнурок. И вспоминаю его признание, что от одной мысли о возможной оплошности там, на ковровой дорожке, его в жар бросило. Растянуться на виду у всего мира...)

К счастью, завершилось все благополучно. И вот он уже стоит у трибуны, рука под козырек, и над полем аэродрома разносится его звонкий голос: «Первый в истории человечества полет на советском космическом корабле «Восток» двенадцатого апреля успешно завершен. Все приборы и оборудование корабля работали четко и безупречно. Чувствую себя отлично. Готов выполнить любое новое задание нашей партии и правительства... Майор Гагарин».

Перед тем как назвать свое новое воинское звание и фамилию, Юра сделал небольшую паузу: еще два дня назад ходил он в старших лейтенантах и боялся оговориться по привычке.

Сразу же после рапорта он попал — в который раз за эти двое суток — в горячие объятия. Переходил из одних в другие, счастливый, ошеломленный. Расцеловался с отцом, с матерью, припал лицом к плечу жены. Подмигнул мне, вспомнив любимое свое словцо, спросил шепотом: «Нормально, а?» «Как учили»,— ответил я его же фразой, а на губах, чувствую, вкус соли. Да что там! Слез радости никто не скрывал, даже легендарный маршал Ворошилов.

Потом Юру представляли дипломатам, аккредитованным в нашей стране. Знакомясь с космонавтом, каждый называл себя, говорил слова приветствия, поздравлял. И вот тут как раз, во время этой церемонии, произошла комическая и несколько неловкая история. Жена одного африканского дипломата, когда Юра приблизился к ним, стремительно сорвала со своего пальца обручальное кольцо и вложила в протянутую для приветствия руку космонавта. Все замерли, ожидая возможной неприятности. Африканец на какие-то доли секунды растерялся, но — как истинный дипломат — быстро сыскал выход из положения: овладев собой, на глазах у всех крепко поцеловал жену. На этом, как говорится, инцидент был исчерпан. Кольцо Юра тут же вернул хозяйке. А товарищи по Звездному, вспоминая позже эту историю, весело шутили над братом: ты, мол, был близок к тому, чтобы осложнить международные отношения...

После не очень долгих по времени торжеств в аэропорту поехали на Красную площадь, где был назначен митинг. Машины двигались по улицам, запруженным толпами людей. В глазах рябило от флагов, плакатов, транспарантов. Лозунги отличались лаконичностью и запомнились надолго: «Мы — первые в космосе!», «Гагарин, ура!», «Наша взяла!», «Чур, я второй!»... Москвичи спешили на Красную площадь, тут и там звенели гармоники, плясали и пели на мостовых.

«Вот так в сорок пятом было, в день победы»,— сказал наш водитель.

Митинг на Красной площади длился более трех часов — не уложился в рамки загодя разработанного сценария. Да и в каком сценарии можно предугадать это ликующее, не знающее устали шествие людей, желающих увидеть и услышать космонавта?! В колонне демонстрантов прошли молодые летчики. Поравнявшись с Мавзолеем, они вдруг подхватили на руки одного офицера из своих рядов, подняли над головами. Юра улыбнулся, помахал летчикам рукой. Мы, конечно, ничего не поняли: мало ли кто и как выражает свою радость, свой восторг. А позже стало известно, что эти молодые офицеры, лейтенанты и старшие лейтенанты — все из отряда космонавтов, и над головами демонстрантов проплыл в те минуты тот, кому предстояло выходить на околоземную орбиту вторым. Герман Титов.

Когда наконец мы смогли покинуть трибуны, нас проводили в Кремль. А Юрий Алексеевич, сказали нам, пошел в Мавзолей: до этого дня ему не приходилось еще видеть Владимира Ильича...

Потом он присоединился к нам, и — на какое-то время — остались мы одни, в семейном своем кругу. Наперебой рассказывали Юре о том, как услышали о его полете, что пережили в этот день. И он не умолчал о своих ощущениях в космосе. Но — как ни был он взволнован, какие чувства ни испытывал — заметил, что не все гжатчане встречают его. И спросил, почему не видит он Машу — мою жену, почему нет Дмитрия — мужа Зои? Я объяснил, что Маша приболела и приехать не смогла, а Дмитрий задолго до полета уехал в командировку.

— Жаль,— огорчился Юра.— Я так хотел всех вас увидеть, так надеялся...

— Сынок,— тронул его за локоть отец.— А я ведь никак не верил, что это ты над Землей летаешь. Мне говорят, твой сын, Алексей Иванович, майор Юрий Гагарин, а я оспариваю: мой-то, мол, в старших лейтенантах числится, до майора ему, как медному котелку, служить и служить.

Юра весело рассмеялся:

— А что я тебе, папа, месяц назад говорил, а? Говорил, что услышишь о моем полете...

Мы поняли, о чем идет речь. Когда в марте отец и мать приехали к Юре, он усиленно готовился к полету. И отец, затосковав в городской квартире от ничегонеделания, собрался восвояси. Юра, улучив минуту, проводил его на Белорусский вокзал. На перроне, прежде чем войти в вагон, отец отвел сына в сторону, зашептал с таинственным видом:

«Чувствую, сынок, что ты тут, возле Москвы, при серьезном деле, а при каком — никак в толк не возьму. Ты уж мне-то, старому солдату, откройся, чем занимаешься? Слово даю, никому и намеком не обмолвлюсь».

Юра улыбнулся:

«Я тебе, папа, уже объяснял: испытываю новую технику. Авиационную».

«А летать ты на этой технике будешь?»

«Может, и буду»,— неопределенно пообещал тогда еще кандидат на полет в космос.

Поняв, что большего от сына не добьется, отец сокрушенно махнул рукой:

«Ладно, про военную тайну я сам понимаю. Нельзя — значит, нельзя. Больше вопросов нет, а просьба имеется: коли полетишь — над Гжатском лишний кружок сделай. Мы с матерью и догадаемся, что это ты, выйдем на крылечко, рукой тебе помашем. Тебе-то ничего не стоит, а нам будет приятно».

Там, на перроне, Юра не имел права на признание, закончил разговор ни к чему вроде бы не обязывающей фразой. Днями позже он сказал маме о том, что собирается «в командировку, куда никто не ездил...». Вот и завершилась она, эта командировка!

Взаимным рассказам нашим, наверно, не было бы конца, но незаметно подоспело время правительственного приема в Георгиевском зале. В самом начале приема Юре вручили Золотую Звезду Героя Советского Союза. Высокая награда обрадовала его, не меньше обрадовало и сообщение о том, что наград удостаиваются рабочие, инженеры и ученые — создатели его «Востока».