Все в ее воспоминаниях было светло до страшной черты, проведенной по жизни беспощадной рукой войны. На ее плечи как будто взвален был непосильный груз, который вот-вот раздавит ее. Подчас была она нервна, грубила начальству. Ее называли холодным словом: «недисциплинированная». Правда, люди внимательно пытались разгадать причину ее поступков, заглянуть в ее душу, но она не могла делиться со всеми. Ее мысли были там, в городке, отделенном от нее только невысокой лесистой грядой. Потом город освободили. Но он был пуст и зловещ. Куда-то угнали ее добрую мать с ребенком. Может быть, по кремнистым дорогам, под кнутом и прикладом, пошла она с внуком на руках…

— Как тяжело! — простонала Таня.

Слова, произнесенные вслух, заставили обернуться к ней стоявшего рядом комендора.

— Шли бы спать, сестра, — сказал он. — Тут зябко. — И, помолчав, добавил: — Кабы не вахта, я давно бы похрапывал в кубрике…

Таня слышала комендора, но, что он говорил, не поняла. Она жила сейчас в своем собственном мире, и не хотелось уходить из какого-то полузабытья, и пусть в мыслях кружилось все — и хорошее и худое, — но она была сама с собой.

Низкий по тону гул чужих моторов, нараставший со стороны Крыма, словно разбудил Таню. Теперь она слышала и гул хорошо работавших авиационных моторов, и шум моря. Ей показалось, что в разрыве облаков появилась и исчезла большая крестообразная тень.

Боевая тревога разбудила всех. Повернули пулеметы, матово блеснули спущенные из приемников ленты. Связные перебрались поближе к штурманской рубке. Таня инстинктивно, как бы ища поддержки, очутилась возле Курасова.

— Иди вниз, Татьяна! — резко бросил он.

— Я останусь здесь.

Курасов, не обращая на нее внимания, наклонился к штурвальному, правая его рука легла на коробку машинного телеграфа. Самолеты сбросили осветительные бомбы, не накрыв каравана. Волны, освещенные мертвенным светом, как будто сразу застыли.

На парашютах спускались «лампы», тучи летели теперь растрепанные, дымчатые. Осветились берега, овальные спады высоток, покрытых кудряшками кустов, промоины овражин, выброшенный на песчаную отмель баркас.

— Триста тысяч свечей каждая бомбочка, — сказал Шалунов, вышедший из рубки. — Любой семье на всю жизнь освещения хватило бы.

Корабли пока не открывали огня, чтобы не обнаружить себя.

Парашюты с «лампами» опустились на воду, точно большие белокрылые птицы.

Вот они взмахнули крыльями, исчезло последнее белое пятно, и снова стало темно. Гул самолетов постепенно затих к весту.

Курасов тихо, но тоном приказания сказал Тане:

— Спокойной ночи.

Таня спустилась по отвесному трапу. В каюте на койке, прислонившись к стене, сидел доктор. Надя Котлярова устроилась у столика, поставив локти на раскрытую книгу со страницами, очерченными кое-где зеленым карандашом. Прямые волосы девушки свесились, и на них болтался дешевый гребень. Надя спала, подперев кулаками полные свои щеки, покрытые веснушками.

Таня села рядом с подругой и машинально вытащила из-под ее локтей книжку. Надя не проснулась. Доктор скосил глаза, исподволь наблюдал за Таней.

— Да, — вымолвила она, смотря перед собой затуманенными от слез глазами.

— Таня, — позвал доктор.

Она встрепенулась:

— Вы не спите, Андрей Андреевич?

— Дремлю… Таня, вы, по-моему, напрасно раньше времени ослабляете свою нервную систему.

— Не понимаю, доктор.

— Что вы там делали наверху?

— Ничего… Приходили немцы и сбрасывали сабы.

— Установим, что сабы — это светящиеся авиационные бомбы, — сказал доктор. — Но зачем вам лишний раз наблюдать подвеску этих небесных ламп? От их света мне всегда становится не по себе.

— Почему?

— Кажется, это тот самый свет, которым освещена дорога туда, к большинству, как выражался Лев Николаевич Толстой.

Таня сняла мокрую куртку, повесила ее на стул:

— Картина была изумительная, Андрей Андреевич.

— Я знаю изумительные картины Иванова, Репина, Сурикова. Но сабы! Собачья кличка. Недостойно называть их культурным словом «картина».

За тонкой обшивкой колотилось море. Поскрипывало железо. С иллюминаторов капало. Казалось, что море уже просачивается в каюту. На крючке покачивалась фуражка Курасова, сшитая, в подражание фуражке Звенягина, с узкими полями и прямым козырьком. На стене висела фотографическая карточка Тани. Таня была снята в берете, из-под ворота морской шинели виднелся китель, окаймленный белым подворотничком, через плечо перекинута лямка санитарной сумки. Таню снимал военный фотокорреспондент после возвращения батальона с перевала. Курасову карточка сопутствовала в походах и, как он уверял, приносила ему счастье.

Продолжительно зазвонил колокол. Надя приподняла голову, повела сонными и мутными глазами:

— Боевая, Таня?

— Да, — произнесла Таня.

— Когда только дойдем до Тамани! Ночи краю нет.

Надя прикрыла уши ладонями и опять задремала.

— У нее великолепная нервная система… — сказал доктор. — Там, кажется, начинается еще одна изумительная картина.

От орудийных выстрелов задрожал корпус корабля. Открыл огонь крупнокалиберный зенитный пулемет.

— Разбудите Котлярову.

Доктор невольно вздрагивал, хотя он делал усилия, чтобы сдержаться. Таня растолкала подругу, и та проснулась, потерла кулаками глаза.

— Воздух, — спокойно установила Надя.

— Раненых придется перевязывать здесь, Котлярова.

— Есть, товарищ майор медицинской службы.

Надя деловито очистила столик, накрыла полотенцем и принялась извлекать из сумки шприцы, флаконы, коробку с хирургическим инструментарием.

Взрыв авиационной бомбы прошел ржавым, скрежещущим звуком по всей обшивке. Корабль тряхнуло. Доктор очутился у дверей каюты. Тонкое листовое железо отделяло их сейчас от бездонных глубин Черного моря. Небольшая пробоина, и вода ворвется сюда.

Скорострельные пушки продолжали бить. Корабль, трясясь и напрягая свои машины, мчался вперед.

Доктор понял, что корабль ведет бой, и люди там, наверху, и люди в трюмах, отсеках не потеряли присутствия духа. Стеснительно оглянувшись, он прикрыл глаза. На висках его пульсировали утолщенные зигзагообразные жилки.

Стреляли соседние корабли. Звуки боя там, наверху, разлетались по огромным просторам моря и воздуха, а здесь… Их металлическая узкая коробка, завинченная блюдечками иллюминаторов, с дверью, придавленной снаружи, ныряла в волнах, стучала и гудела. Послышался характерный свист пикирующего бомбардировщика. Корабль круто развернулся, и в каюте всех бросило влево. Грохнуло далеко за кормой.

— Раненых пока нет, — сказал доктор, — но нас самих, кажется, доколотят…

Таня взяла в руки книгу, страница была подчеркнута Курасовым:

— «Всякое живое существо в силу инстинкта боится смерти, — читала громко Таня, — но человеку дана воля, чтобы побороть этот инстинкт. Звери не только боятся смерти каждый для себя, но и боятся смерти других, себе подобных. Когда какое-нибудь животное впадает в предсмертную агонию, то все окружающее его стадо разбегается. Человек поборол в себе это чувство… более того, человек с древних времен стремится побороть в себе опасение за свою жизнь, и военная доблесть, в которой пренебрежение к смерти есть главное, давно уже была в наибольшем почете…»

— Чего замолкли? — спросил доктор. — Читайте.

Таня захлопнула книгу:

— Я больше не могу.

Орудия палубных установок стреляли реже. Взрывов не слышалось ни вблизи, ни в отдалении.

— У человека с достаточно сильной волей хватит самообладания, чтобы побороть в себе чувство страха, — сказал доктор, будто в чем-то оправдываясь. — Человек не может не слышать пальбы пушек, прикрепленных почти к его темени, но он должен приучить себя, чтобы шум этих пушек не мешал ему исполнять свое дело, хотя бы оно требовало сильного мозгового напряжения… Я лично с удовольствием любуюсь и прямо-таки искренне завидую нашей Наде.

Надя расчесала гребнем волосы.