Сверху летели команды, их нужно было немедленно исполнять. Шалунов продолжал вести корабль по курсу, заданному теперь уже мертвым комдивом.

А в это время Звенягин лежал рядом с Баштовым, маленький, щуплый, прикрытый куском парусины, и возле него стали в почетный караул два комендора.

…Шалунов ткнул о таманский берег наполовину затопленный корабль.

— Есть раненые? — спрашивали его.

Шалунов не слышал вопроса, но он знал, что так всегда спрашивают.

— Есть убитые?

— Есть убитые! — заревел Шалунов. — Павшие есть!

— Кто?

— Звенягин, командир дивизиона. Звенягин…

Шалунова вызвали на командный пункт к Мещерякову. Узнав о гибели Звенягина, Мещеряков невидящими глазами посмотрел на Шалунова, измазанного сажей и кровью.

— Звенягин убит? — переспросил он.

— Да, товарищ адмирал.

Мещеряков не мог скрыть своих чувств. Он поднес руки к лицу, опустил голову, тяжелыми и неуверенными шагами вышел в соседнюю комнату.

Начальник штаба спрашивал Шалунова о ходе высадки. Тот ничего не слышал. Начальник штаба положил перед ним лист бумаги и письменно задавал вопросы. Шалунов писал, отвечая ему и оставляя на бумаге следы ладоней.

«Все должны с презрением встретить нас, — думал обескураженный Букреев, подваливая к пристани. — Так позорно, ни с чем возвратиться…» Все смешалось: тонкие расчеты, длительная подготовка, пламенные речи…

Весть о гибели Звенягина ошеломила Букреева. «Звенягин погиб, спасая нас, — подумал он. — Погиб потому, что мы замешкались и пришлось нас „нянчить“. Командир дивизиона, может быть, погиб из-за нашей нерасторопности».

Манжула принес новое известие: тяжело ранен Баштовой, погиб Плескачев и, кажется, доктор. Выход из строя начальника штаба и начальника взвода связи тяжело отразится на судьбе высадившейся части батальона, лишенной теперь раций, телефонных аппаратов, запасов ракет… Неужели убит жизнерадостный доктор Андрей Андреевич?

На пристани все шло как обычно, по-деловому. Краснофлотцы подтянули баграми мотоботы, ошвартовали их своими привычными мускулистыми руками с посиневшими и мокрыми, как у прачек, пальцами. Катерники, приставшие раньше, возвращались с дымящимися ведрами кипятка и караваями хлеба. Они весело зубоскалили и шутливо стучали зубами, как бы показывая, что утро холодное.

Люди первой таранной роты и сам их командир были наружно тоже совершенно равнодушны к тому, что произошло. Они лениво, как будто неохотно расставаясь с насиженными местами (многие успели вздремнуть), выгрузились. Поторапливаемые взводными, построились; отойдя от пирса, поеживались, притопывали ногами, с завистью посматривая на катерников. Им тоже хотелось попить чайку, поесть и отдохнуть.

С того берега доносился скрадываемый расстоянием гул боя.

Высоты Крыма стояли вдали строго и мертво, но у берега в сизой дымке дугообразно горело пламя. Вспыхивающий и притухающий свет, то светлый с голубизной, то красноватый, острый, напоминал электросварку. Моряки внимательно наблюдали за тем берегом, и лица их суровели.

— Дерутся!

— Ребятам достается! А мы тут…

— Перефорсировать бы пролив!

— Штормит!

— Гляди, немец «козлов» пустил! Мало с земли, еще и с воздуха начал, гад, молотить.

— А где же наши?

Стайки неприятельских пикировщиков, или «козлов», как их называли, покружив в высоте, ринулись вниз. Так ястребы бросаются на высмотренную добычу.

— Влепили, гады! — крикнул какой-то моряк и быстрым движением пальцев расстегнул ватник, гимнастерку. — Влепили!

Позади нарастал низкий, басовый гул, сразу заставивший всех повернуться. Из-за крыш домов, из-за полуоголенных стволов деревьев вынеслись штурмовики. Над ними, переворачиваясь и словно купаясь в воздухе, попадая в лучи далеко встающего солнца, летели «ЯКи».

Штурмовики двумя стаями понеслись к Крыму. У всех вырвался вздох облегчения. Это была реальная помощь.

Пехота любила штурмовой самолет. «Летающие танки» делили с ней все тяготы наземной страды, появляясь в самую нужную минуту и не гнушаясь помогать ей в «мелочах», то уничтожая вражеский взвод, то отдельную пулеметную точку, то прочесывая траншеи.

— Дали.

— Смотри, еще идут…

К тому берегу прошли еще две стаи самолетов, и снова кувыркались в воздухе истребители сопровождения.

— Огненная земля, — сказал кто-то, смотря в ту сторону.

И вот впервые услышанное всеми слово определило название первого клочка земли, откуда началось освобождение Крыма — второй тур причерноморского похода до Измаила и Констанцы.

— Огненная земля, — сразу повторили многие.

— Огненная земля… — раздумчиво произнес Манжула.

— Ну, хватит! — крикнул Рыбалко. — Становись!

Скомандовав, он сорвал голос, откашлялся, хотел еще сказать что-то, но досадливо отмахнулся и, повернув взводы направо, повел их согласно приказанию Букреева.

— Як собака побитая, а не рота, — сказал он Букрееву, хмуря черные, сросшиеся на переносице брови.

И тогда Букреев понял, что наружно невозмутимый Рыбалко тоже не меньше его переживал неудачу.

— Вы организуйте людям горячую пищу, — приказал Букреев лейтенанту Стрельцу, оставленному на этом берегу для организации снабжения батальона. — Обязательно горячую и мясную пищу. Только из свежего мяса.

Стрелец, высокий мужчина с атлетическими плечами и словно сдавленным с боков смуглым лицом, неумело откозырял и потрусил вперед, придерживая рукой кобуру с пистолетом.

— Вы бы не трудили себя, товарищ капитан, — просто сказал Рыбалко. — Шли бы отдыхать.

В это время с корабля сносили Звенягина. Букреев приказал остановить роту.

Звенягина несли на санитарных носилках, прикрыв парусиной. Голова его со слипшимися волосами чуть покачивалась; умиротворенная улыбка сохранилась на его лице.

Букреев опустил руку, взятую под козырек, и снял фуражку. Впереди шел Шалунов, без шапки, в своем кожаном костюме, в высоких сапогах с голенищами, сбежавшимися гармошкой. Шалунов шел, склонив голову и сгорбившись, стараясь не поскользнуться на пригорке. Здесь еще сохранились следы многочисленных подошв, отпечатанных на мокрой глине, рубчатые следы автомобильных баллонов, окурки, вдавленные в грязь, и разорванные на мелкие части письма, выброшенные десантниками. К пристани подбегали матросы и солдаты, останавливались, снимали шапки.

Парусину откинул порыв ветра. Все увидели разорванный китель, ордена, залитые кровью.

— Никого не щадит, — сказал шофер. — Вот генерала нашего тоже угадала бомба. Какой был! Тоже Герой! Сносу, кажись, не было бы.

Непрерывно били по Крыму артиллерийские батареи. Море шумело и выносилось на берег, почти достигая обрывов. Носилки приближались. Солдаты загомонили, подвинулись. Каждому захотелось быть впереди. Моряки раздвинули толпу и очистили дорогу.

Матросы бережно несли командира дивизиона. Они осторожно ступали и почти не покачивали плечами, медленно шли в ногу с Шалуновым.

На пристани была и Таня. Она словно застыла на месте, пропуская мимо себя носилки, экипажи кораблей, стрелковую роту Рыбалко, солдат, шоферов, причальных матросов в брезентовых плащах с откинутыми капюшонами. Гудели возвращавшиеся от Крыма самолеты.

Таня думала о Курасове. Кто-то сказал, что корабли Курасова пристали к Тузле, как и полагалось по плану. Но пока его не было, и кто знает?.. Кто думал, что Звенягина сегодня понесут на плечах?..

Таня поднялась на пригорок. Справа остался памятник, знакомый ей по недавним воспоминаниям. Запорожец на гранитном цоколе смотрел в ее сторону. Девушка свернула в первый переулок. За ней увязалась худая собачонка, полаяла и убежала в кусты засохшей бешенюки. В намокшей одежде морского пехотинца, в сапогах, озябшая, уставшая, с санитарной сумкой, автоматом и кинжалом у пояса, она шла, погрузившись в свои тяжелые думы.

Мещеряков, незаметно почти вплотную подъехавший к Букрееву, пригласил его ехать с собой. Спокойствие адмирала вернуло Букреева в тот спокойный мир, который, казалось, был им потерян. Он вел себя так, как будто они только что расстались и, пока они не виделись, ничего не случилось.