Артиллерия врага била теперь очень прицельно, и приходилось переносить пулеметные и минометные точки на новые места. Немецкие радиоустановки кричали почти круглые сутки, предлагая десанту капитулировать. Им отвечали выходившие на передний край Степняк и краснофлотец Бычков. Их слова никак нельзя опубликовать.

К концу ноября противник начал подтягивать пехоту и танки, насыщая ближайшие села свежими войсками. Захваченные пленные на допросах не скрывали замыслов своего командования. Гладышев прощупывал кольцо окружения во многих местах, и везде оно было предельно сжато. Боевые разведывательные группы не могли проникнуть далеко в глубину, хотя возглавлялись опытными и смелыми офицерами. Казалось, никакой отдушины нет.

Отчетливо представляя себе положение, Букреев ни на кого не мог сетовать. Пожертвовать остатками флота для спасения десанта не было смысла. Противник обдуманно ставил в безвыходное положение группу Гладышева, чтобы вынудить советское командование принять меры к ее выручке и тем самым ослабить и лишить коммуникаций десантные войска главного удара. Задача десанта Огненной земли — сковывать крупные силы врага и лихорадить германское командование — даже при нынешних обстоятельствах по-прежнему оставалась неизменной. Как долго это могло продолжаться?

В батальоне морской пехоты оставалось триста восемьдесят человек. В траншеях люди стояли далеко друг от друга. Они сражались не только с врагом, но и с голодом, с холодом, с общей усталостью. На Огненной земле не могли разжечь костров, не могли переодеться, не могли согреться, почти не спали. Курили вату из обмундирования и, скурив всю бумагу, не могли написать письмо родным. Моряки просили передать по радио всей стране только одно: «Огненная земля держится!» Им казалось, что даже во время таких крупнейших военных событий за их подвигом следят все. Они не знали, что их страдания пока еще не известны всему народу, и только войска их фронта и жители прибрежных районов Таманского полуострова следят за огнем, горящим на туманных берегах Крыма.

Второй день на командном пункте питались только супом, сваренным из гнилых свекловичных листьев и заправленным кусками свиной кожи, найденными в рыбачьих домах. Кожа-сырец предназначалась для изготовления постолов, примитивной крымской обуви, но пошла в пищу. Последний запас сухарей отдали на передовую.

В ночь под третье декабря Букреев поручил Манжуле и Горбаню точнее разведать болото, лежавшее между озером и морем. Ординарцы ушли, и Букреев до зари просидел в окопах второй роты. По кочковинам ползли лучи прожекторов. Редкие, как их называли — «дежурные», снаряды поднимали столбы грязи, и за ними с хрипом затягивались воронки. У озера слышались фырканье моторов, крики вражеских солдат и, как всегда, поднимались и повисали над водой ракеты. Заметно было, что болото мало привлекает внимание противника, — видимо, оно считалось непроходимым.

Отпустив ординарцев, Букреев не был спокоен. Он прислушивался к редким винтовочным выстрелам, долетавшим из мрака, к разговору Степняка с каким-то краснофлотцем, но думал прежде всего о том, оправдаются ли его предположения, будет ли болото «отдушиной» для вывода десанта к своим.

Заря начиналась по-зимнему. Темнота постепенно бледнела. Вырисовывались высоты, задымленные туманом, бугры брустверов и воронок и люди, лежавшие в нишах возле своего оружия. Кто-то прошел по траншейному зигзагу, послышалось хлюпанье ног, и чей-то негромкий голос сказал: «Павленко, чем будем снедать?» Павленко ничего не ответил, и снова хлюп-хлюп-хлюп, покашливанье и предрассветная, сонная тишина.

У Степняка было какое-то зеленое лицо — и губы зеленые и лоб, и весь он казался похожим на утопленника, а когда-то адмирал называл его красавцем…

По болоту кто-то шел. Медленно, осторожно. Но как ни таился человек, топь хлюпала и выдавала его.

— Возвращаются, — сказал Степняк.

Первым в окоп спрыгнул Манжула, за ним Горбань. Отдышались.

— Как свинья в калюжине, — усмехнулся краснофлотец, стоявший в узкой нише, невдалеке от Степняка. — Как только можно так вымазаться!

Ординарцы заметили комбата, приблизились к нему. Манжула хотел было доложить результаты разведки, но Букреев прервал его и повел разведчиков за собой.

На командном пункте он заставил ординарцев умыться, снять куртки и только тогда выслушал их. Они прошли все болото, добрались до дамбы, перевалили ее и достигли поселка, куда решили не заходить. Там — вражеские части. Манжула рассказывал медленно, продумывая каждое слово, и Букреев его не торопил.

— Итак, болотом пройти можно?

— Мы прошли.

— Дамба укреплена?

— Стоят крупнокалиберные, товарищ капитан.

— Сколько, Манжула? Только не вскакивай, сиди.

— Трудно подсчитать, товарищ капитан, штук пять…

— А дальше?

— Артиллерия, как положено. А потом степь.

— Когда мы пробирались, прислуга, видать, спала, — добавил Горбань. — Можно было ее взять…

— И все, товарищ капитан, — добавил Манжула. — А харчей только ось…

Он засунул руку за пазуху и вытащил бутылку, заткнутую кукурузной кочерыжкой, и узелок с лепешками, сплющенными, очевидно, оттого, что приходилось много ползти.

— Где же вы достали?

— Там у ровчика нашли в хате одну старушку. Сказали ей: «Мамаша, наши командиры дюже охляли, спеки чего хочешь». Показали ей газету «Красный флот», где про нас написано. Спекла старушка и самогонки дала…

И у Манжулы неожиданно задергались губы, увлажнились глаза, и он замолчал, отвернулся. Букреев доложил командиру дивизии об успешных результатах разведки.

…В десять часов началась воздушная атака Огненной земли. Весь день, без перерыва, налетали пикирующие бомбардировщики и со свистом бросались вниз. Земля тряслась, стонала. Бомбы вырывали огромные ямы. Ночью, после ураганного огня, поднялась в атаку германская пехота, поддержанная танками и самоходными пушками. Немцы атаковали позиции стрелковой дивизии, и моряки видели, как разгорался бой на левом фланге.

— Самое страшное! — крикнул Курилов, лежавший в окопе рядом с Букреевым. — Атакуется сосед, а мы в стороне. Страшно!

Его глаза блестели очень близко, и искривленный рот выбрасывал еще какие-то слова, которых нельзя было расслышать.

Гладышев приказал немедленно подбросить сотню моряков. Мимо быстро прошли люди, пригибаясь и разбрызгивая грязь. Люди шли молча, один за другим; слышалось их тяжелое дыхание. На помощь дивизии пошли куниковцы, герои новороссийского штурма, бойцы за перевалы. Вместе с ними ушли последние из «тридцатки» Кондратенко.

Днем было выведено из строя двадцать восемь человек, теперь было отдано еще сто. В батальоне осталось двести пятьдесят два человека.

Захватившие южную окраину поселка фашисты были выбиты моряками врукопашную.

Поднялась оранжевая луна с выщербленным краем. Кровавый ее свет лег на поле боя, покрытое трупами и обломками оружия…

Все ждали утра, и оно пришло, но не для всех. Рассвет был бледный, холодный. Гребни волн летели, накрытые белым кружевом. Далеко отсюда, между двумя полуостровами — Керченским и Таманским, — носились, как голуби, стаи чаек.

— Мне приснилось, Шулик, будто я в станице, — сказал Брызгалов, — и сижу на лавочке возле хаты. Пыль приснилась, и камыши, и лодка, и сеть-раколовка приснилась.

Брызгалов напился воды и лег в свое нагретое глинистое место.

— У меня зашлись ноги, — сказал Шулик, в свою очередь. — Мне ничего не снилось. А я люблю, когда снится что-нибудь. Интересно!.. Давай готовь пулемет, Брызгалов. Что-то вчера два раза заедало на подаче и в замке.

Шулик и Брызгалов пришли на левый фланг помогать армейской пехоте и сейчас разговаривали, сидя в окопе вместе с красноармейцами, которые чистили винтовки, мазали их синим ружейным маслом. Солдатам тоже нечего было есть, и мало было боеприпасов, но они снесли к пулеметам винтовочные патроны и сами черными от ружейного масла пальцами набили ленты.