Три дня пролежал Горбань в капонире. И ежедневно Батраков навещал его, приносил что-нибудь из пищи и долгонько просиживал у кровати своего ординарца. Беседы их, если послушать со стороны, носили странный характер. Казалось, они все время ссорились. А происходило это потому, что Батраков, чувствуя, что он так или иначе виноват в том, что ранили ординарца, старался не показать этого и нарочито грубовато с ним говорил. А Горбаню казалось, что комиссар на него гневается, и он пытался искупить «вину» и быстрее приступить к исполнению своих обязанностей.

Иногда раненый ковылял к телефону и разговаривал по душам с приятелем Манжулой, хотя тот обычно только выслушивал друга, но сам отделывался какими-то междометиями.

Лежа на койке, Горбань в который уже раз пересчитывал заклепки на бортовом листе, содранном с катера и приспособленном к потолку, и с тоской сильного человека, вынужденного бездействовать, прислушивался к непрерывной стрельбе и рокоту моря. Волны шуршали камешками, хрипели между кольями проволочных заграждений и приносили дурные мысли, такие естественные в одиночестве. А Горбань был один. Держать теперь лишнего человека для дежурства не было смысла, так как корабли пока не появлялись, и даже сам старший морской начальник перекочевал на передовую, поближе к своей роте.

Нога распухла. Горбань боялся, что она не влезет в сапог и придется, быть может, ходить в каком-нибудь лапте. Проснувшись утром после памятного ему посещения комбата, он обнаружил возле койки домашние туфли, сшитые из шинельного сукна. Вначале он подумал, что их забыл Букреев, но опрошенный им по телефону Манжула недовольно буркнул: «Подарил товарищ капитан».

На четвертые сутки, в пасмурную погоду, от Тамани прорвался катер с продовольствием и боеприпасами. С появлением судна старший морской начальник оживил свое «учреждение», и в капонире за корабельный столик уселся дежурный, а сам старморнач отправился на берег для спешной разгрузки.

Примерно через час после прихода катера на КП позвонил Манжула и своим густым баском сообщил приятелю о приезде его сестры Раи.

Пораженный неожиданной новостью, Горбань пробормотал в трубку что-то невнятное, но вдруг услышал такой знакомый, быстрый, с картавинкой, голос сестры: «Я здесь, Саша… Мы будем воевать вместе, Саша. Я быстренько пойду к тебе».

Как ни скучал Горбань по оставленной на «Большой земле» сестре, но ее приезд расстроил его. Сюда, в такое время! Он прилег на койку и с какой-то ненавистью разглядывал свою забинтованную ногу, поджидая сестру.

Рая пришла веселая, одетая в чистенькую шинель (от таких шинелей давно здесь отвыкли). Сестру сопровождал сам старморнач. С шумными восклицаниями она набросилась на брата, принялась его целовать, тормошить.

— Я привезла тебе подарок!

— Покушать?

— Покушать? Нет. Я подарю тебе наган, Саша. Помнишь, ты еще мальчишкой мечтал о нагане?

Из санитарной сумки она вытащила быстрыми своими пальчиками наган в обмятой кобуре, с немецким металлическим шомполом.

Подарок был отложен Горбанем в сторону без особого ликования, что несколько обидело сестру. Она приподняла свои черные брови, подбритые поверху, покривилась:

— Какое равнодушие, подумайте!

— Как ты попала сюда? — тихо спросил Горбань. — И зачем тебя сюда принесло?

— Принесло? — Рая засмеялась, хлопнула брата по лбу, быстро сняла шинель, оставшись в хорошо сшитом кителе с беленькими погончиками лейтенанта медицинской службы. — Видите, слышите? — Ее глаза блеснули в сторону старморнача, молоденького офицера с полными, юношески свежими губами, алевшими под жесткой щетиной небритых усов. — Сказано — брат! А если бы девушка-невеста приехала, не обижал бы так… Отвечаю тебе, непутевый. Попала сюда благодаря любезности адмирала. Узнала, что ты ранен, и попросилась.

Что-то напевая, она быстро опорожнила свою сумку, встряхнула белую клееночку и разложила на ней привезенный с собой хирургический инструмент.

— А теперь посмотрим рану! — Она раскрыла бинты, сняла пропитанную мазью повязку. — Перевязывался три дня назад? Угадала?

— Верно… Угадала…

— Так… так… Распутаем… Опухоль! Так больно?

— Нет.

— А так? — Она нажимала пальцами припухшую загорелую ногу брата, внимательно вглядываясь в него. — Больно?.. Тут тоже больно?.. Чего же молчишь? Вылечим и пустим в строй.

Задержавшись на Огненной земле, Рая сразу сдружилась с Таней и помогала ей в госпитале.

Подходил к концу ноябрь. Горбань, почувствовавший себя лучше, вылез из своей норы и снова укрепился обеими ногами на земле. А выйдя из капонира, он загрустил. Уже не бродила по его открытому лицу безмятежная улыбка, не был спокоен тот короткий сон, который редко теперь ему доставался. Ординарец бегал прихрамывая, выполнял разнообразные поручения комиссара и всегда, если это было хоть немножко по пути, сворачивал в сторону белокаменного здания школы. Он засиживался у сестры и с видимым удовольствием, от которого разглаживались ранние морщинки на его лице, слушал болтовню сестренки, как он ее и мысленно и вслух называл, и в свой подземный «дворец» возвращался в плохом расположении духа.

Чуткий Батраков уловил эту перемену и, когда они остались вдвоем, по душам объяснился со своим Сашкой. Горбань боялся потерять сестру на Огненной земле. Находясь близко к пульту управления, он знал о сосредоточении немецких войск вокруг плацдарма, знал о тех испытаниях, которые должны вот-вот обрушиться на их головы, и глубокая тоска разъедала его сердце. «Тоска по сестренке», — откровенно, как отцу, признался он комиссару.

Выслушав очень понятные ему тревоги ординарца, Батраков лично отправился на КП дивизии и попросил передать радиошифровку Мещерякову. По своему обыкновению, адмирал не задержал ответа, и в тот же день поступило его приказание.

Обеспокоенная неожиданным вызовом, Рая прибежала к брату и, узнав от него всю правду, поругалась с ним.

Горбань не отрывался теперь от моря, стараясь распознать в его шумах приближение спасительного судна. Кто-то должен был прийти за ранеными из Тамани и увезти сестру. Но успеют ли? Глухая артиллерийская канонада доносилась с северо-востока. «Работала Чушка», как говорили здесь. Когда «работала Чушка», корабли притягивались туда и побережье пустело от Тузлы до Сенной. Разорванные в клочья дымовые завесы, прикрывающие переправу, клубились вместе с туманом над проливом и напоминали облака заводского дыма, отработавшего свое и выброшенного трубами в пространство.

Тендер пришел тогда, когда Горбань, повесив на крюк у амбразуры великолепный морской бинокль, высказывал свои горькие мысли по-прежнему румяному Кулибабе, пытавшемуся «смастерить» подобие супа из каких-то малосъедобных трав, добытых им с риском для жизни на огородах, которые простреливались немецкими снайперами.

— Сестренка Раечка — последняя во всем, может быть, нашем роде, — говорил Горбань, беспомощно разводя широкими кистями рук. — Мамашу пока не обнаружили. Выжила или нет — не знаю… А ее кто заставлял ехать сюда? Что ей, мало было места на «Большой земле»?

Свежий ветер ворвался из двери, открытой Манжулой. Он вошел, нагруженный ящиком с патронами. Свалив ящик с плеч, он прикрыл дверь и захлопнул засов, с ржавым стуком упавший на скобку.

— Тендер пришел, Сашка.

— Где?

— Уже ошвартовался.

— Что же ты молчишь?

— Суета, — неодобрительно пробасил Манжула.

Он хотел возразить приятелю и собрал уже в мыслях кое-что, чтобы наконец-то хоть раз осадить его, но Горбаня уже не было.

Рискуя сломать себе шею, Горбань, не считая ступенек, скатился по обрыву, измазавшись глиной по самую макушку, придерживая готовую слететь от ветра и бега бескозырку, и достиг «причала», как громко именовалась дощатая кладка, где принимались шлюпки и плоты.

Командир тендера — боцман с сизыми щеками, украшенными бакенбардами, как какой-нибудь шотландский матрос, с трубкой в прокуренных зубах и сдвинутой набекрень мичманке — поторапливал двух красноармейцев, неумело вязавших плоты из досок и сельдяных бочонков.