— Вот так харч! Колбаса! Полтавская! Ах, ах!.. Мы ее поджарим. — Кулибаба нюхал, закатывал глаза, причмокивал. — Печенье! А, водочка! А, вино! Му-с-кат! Нема картофельной муки, а то бы я с цего вина наварил киселя, якого киселя, товарищ капитан!

— Не верится, что где-то запросто подают к столу такие продукты, — с голодным удивлением сказал дежурный мичман.

— По всей базе искали, насилу нашли, — ответил Шалунов. — Где там запросто!.. На Тамани тоже с продуктами плохо. Дороги раскисли, транспорт занят подвозкой снарядов к Чушке. Морем — штормит, да и немец рыщет…

Отведя в сторону Батракова, Букреев что-то шепнул ему, и тот удовлетворенно закивал головой. Букреев взял телефонную трубку.

Кулибаба вытаскивал шоколад, складывал стопкой и любовался.

На столе, рядом с бутылками, появились папиросы в твердых коробках, табак, спички.

— Только, товарищ капитан, чтобы я сам распоряжался продуктами, — попросил Кулибаба. — На всех не хватит, а я потяну. И сыты будете в кают-компании, и нос в табаке.

С улыбкой наблюдая размечтавшегося кока, Букреев вызвал к аппарату Таню. Почувствовав неладное уже в первых словах комбата, кок замахал руками, как будто предупреждая его против того, что могло непоправимо нарушить все им задуманное.

— Таня, — сказал Букреев, — наш общий знакомый Шалунов привез посылки для раненых… Передать ему привет? Хорошо. Передам. Эти посылки сейчас я вам переотправлю, и распределите их между моряками и между армейцами… Праздник? Ну, задним числом пусть отпразднуют…

Кулибаба стоял с опущенными руками. На его лице застыло горькое, обидное чувство.

— Ты чего, Кулибаба? — спросил Букреев.

— Шо ж вы… Их не накормишь, а мы…

— А мы люди здоровые. Складывай-ка обратно, Кулибаба. И отнесешь вместе с Манжулой в госпиталь. Вот если адмирал мыльца прислал, отрежь полкусочка. Хочу наконец помыть свои лапы и спилить проклятую щетину. Не привык… И не откажемся от удовольствия закурить по чудесной папироске.

Они сидели и курили. Коробка с изображением скачущего всадника в черной бурке лежала на столе. Дымок вился колечками, наслаивался и тащился в кубрик НП через открытую дверь.

Рассказывая о том, как высадилась армия с Чушки и как там благодарили «букреевцев», Шалунов вдруг шутливо ударил себя по голове:

— Самое главное забыл! Письма я привез от ваших. В Геленджике они.

И он вытащил письма.

«Я прочитала о представлении тебя к званию Героя Советского Союза, — писала Букрееву жена. — Неужели? Неужели мой тихий и скромный и такой спокойный Николай — и вдруг Герой! Я побежала к Ольге Баштовой, с которой мы сразу же по приезде моем подружились. Мы сидели, обнявшись, как девочки, и… плакали. Она только что пришла из госпиталя: ее муж награжден орденом Ленина „за форсирование Керченского пролива“. Но он очень плох. А может, тебя нет в живых? Ведь героев даже посмертно награждают. Вот почему я плакала. А вечером через штаб базы мне позвонил из Тамани адмирал Мещеряков и успокоил. Живи, живи! Возвращайся. О вашей Огненной земле говорят все. Говорят, что на базу приходят сотни добровольцев-моряков, чтобы идти к вам. Я горжусь тобой, но тоскую. Теперь я знаю, где ты, и мне страшно…»

— Пишите ответ, как-нибудь довезу, а мне нужно еще к Татьяне забежать. Поручение Курасова выполнить, — сказал Шалунов, поднимаясь. — Передал он ей кое-что по мелочи. Хотел еще арбуз сунуть. Что бы я с ним делал на таком скользком подъеме, как у вас! Все равно расколол бы. Такую чушь придумал — арбуз! Только влюбленный мог такую штуку отмочить.

— Курасов на Тамани? — спросил Букреев.

— На сутки приезжал машиной из Сенной. Они оттуда ночами ходят на коммуникацию, к Чушке. Я тоже был там — жарко! Квартирку они еще вместе с Таней подыскали в Тамани. А сейчас Анатолий картину приволок, что-то вроде «Аленушки». Ждет свою Татьяну. Ничего не скажешь — хорошо ждет! Мечтателем стал…

После ухода Шалунова Букреев тщательно выбрился, теперь явственно ощущая свою худобу. Бритва проваливалась в тех местах, где ходила когда-то округло, как по яблочку.

— Эге-е-е! — протянул он, поворачиваясь перед зеркальцем то одной, то другой стороной. — Кощей Бессмертный — и того хуже. Что же вы, мичман, молчали? Видите такого худородного комбата и не протестуете.

Дежурный мичман удивленно разглядывал незнакомое лицо комбата.

Вечерело. Холодный туман, прижавшись к земле, засеребрил кочки, закраины воронок и вмятины следов. Куда ни ступишь, везде слякотно, нехорошо. В окопах читали газеты, кучками и в одиночку. Печатные листы бережно держали в руках, и вряд ли кто-нибудь посмел бы теперь использовать такую газету на перекурку. Букреева встречали радушно и дружно отвечали на поздравления. Моряки оценили его настойчивость в фортификационных работах: созданный укрепленный узел сохранил немало жизней. Но многих из перечисленных в списках не было в живых. Много сил было положено им, Букреевым, чтобы сохранить каждого человека. С каждым он свыкся, и чем дольше они находились на плацдарме, чем ближе он узнавал своих людей, тем тяжелее переживал каждую потерю.

По траншее, от взвода к взводу, Букреев вышел к морю.

У противника на всхолмках горели костры. Вместе с туманом покачивался слоистый дымок, и сейчас казались глубоко мирными все эти картины приморья. Обрывки обветшалых сетей с прилипшей чешуей завернулись вокруг редких стеблей бурьяна; невидимый в мороке, бакланил морской ворон, и приятен был его резкий, отрывистый крик.

Бронекатер Шалунова еле угадывался между остовами «охотников», вынесенных штормами к отмелям. Погибшие корабли были тщательно выпотрошены моряками, и последнее время оттуда таскали щепки для печурок.

Под склоном берега два моряка, стоя на коленях, рыли могилу в мокром песке. Моряки трудились медленно, для сохранения сил часто отдыхали, присаживаясь на лопаты. Возле них лежал выброшенный морем труп матроса в кожаных брюках и бушлате.

Над берегом, с автоматом наготове, не обращая внимания на волны, захлестывавшие его по колена, крался Манжула. Так хороший охотник выслеживает дичь. Манжула умел также слышать крик баклана, и желание угостить хотя бы этой дурно пахнущей птицей своего командира, может быть, и заставило его брести к прибою. Последние дни Манжула и Горбань отдавали все свое время поискам пищи для своих командиров.

Букреев хотел уже окликнуть ординарца, но тот бросился вперед, разбрызгивая воду, и пропал в тумане. Вскоре с той стороны, куда он исчез, донеслись короткая очередь автомата, крики и брань. Букреев, выхватив пистолет, побежал на помощь ординарцу.

Манжула, то спрыгивая, то наскакивая, размахивая прикладом, дрался с двумя неизвестными людьми. Один из них, очевидно только что раненный им, получив отмашный удар прикладом, зашатался и упал, раскинув руки. Пальцы его несколько раз конвульсивно сжались, разжались — и застыли.

Второй, сшибленный кулаком ординарца, подняться не мог, так как на нем верхом сидел Манжула и крутил на спине руки.

Уткнувшись лицом в песок, рыча и отплевываясь, человек пытался вырваться. На шее вздулись жилы, лицо густо налилось кровью.

— Не уйдешь! — бормотал Манжула, сдавливая пленника коленями и упираясь в его спину локтями. — Не уйдешь!

— Пусти! — рычал тот. — Пусти! Шестерка проклятая!

— Шестерка?

Манжула крепче стиснул его и с размаху ударил кулаком по затылку.

Снова выплеснулись грубые ругательства и какой-то хрипящий клекот.

На выстрелы прибежали пулеметчики крайней точки, и среди них возбужденный Шулик с гранатой в руках и в бескозырке, отброшенной на затылок.

— Манжула! Те самые? — крикнул Шулик.

Заметив комбата, Манжула встал, но не отпускал ногами лежавшего человека.

— Что вы делаете, Манжула?

— Те самые, товарищ капитан, что я говорил, — прерывающимся голосом ответил ординарец и опустил свои побитые до крови руки. — Я за ними третьи сутки слежу. Позавчера не мог опознать, утекли по яру… Хотели на бочке-перерезе уходить. А сегодня по туману хотели тикать на нашем тузике…