Полотняные ленты сделались сразу тяжелыми, скрутились и были похожи на змей, свернувшихся в клубок в утренней дрёме.

Штурман, широкоплечий мужчина, с таким же широким, квадратным лицом и белесыми бровями, лежал на боку, прислонившись щекой к автомату. Вчера штурман дрался великолепно. Сам командир полка Степанов поблагодарил его и записал фамилию в книжку. «Боевое Красное Знамя заработал, — говорили вчера красноармейцы. — Майор доложит о штурмане полковнику, а тот по радио — командующему, и готово боевое Красное Знамя».

— Спишь, штурман? — сказал Брызгалов.

— Не сплю, — ответил тот лениво, разлепив набрякшие веки.

— Ты все знаешь. Скажи, когда фашист начнет?

— В десять ноль-ноль начнет, — сказал штурман и снова прикрыл веки.

— Ой, дай бы дожить бы до свадьбы-женитьбы! — сказал Шулик.

— Птица не поет, трава не растет, — неопределенно заметил Брызгалов, подставляя худое лицо скупым лучам солнца.

Возле школы курился в яме дымок. Девушка-санитарка, присев на корточки, подкладывала щепки под закопченное днище ведра. Она варила кофе для раненых.

Из подвала вышла Таня с полотенцем на плече, с кружкой и зубной щеткой в руках. Зубы она будет чистить мелко истолченным мелом, найденным в школе. Таня обязательно забрызгает мелом ватник, а потом, умывшись, рассмотрит, вскрикнет: «Опять!» — и быстрыми движениями ладошки почистит пятнышки.

Тихое утро предвещало недоброе. Таня умылась. Аккуратными движениями пальцев опустила подвернутые для умывания рукава, застегнула пуговки и на рукавах и на гимнастерке и, накинув на плечи ватник, подошла к санитарке, присела возле огня:

— До десяти закипит?

— Трудно сказать, закипит ли. Ведрище какое!

— Скучно жить по расписанию даже на войне.

— Сегодня мне придется идти на передовую.

— А тут кто?

— Котлярова останется. А завтра она пойдет. А тебе все время здесь придется быть.

— Нет, я пойду… — Таня встала, помедлила. Милая, горькая улыбка дернула ее губы. — Давай поцелуемся…

— Зачем? — Девушка поднялась, и ее лицо выразило испуг.

— До вечера не увидимся.

Они поцеловались. Таня, опустив голову, пошла в подвал. Вдали громыхнуло, и рокот тяжелыми, отдаленными звуками долетел сюда от моря. Стреляли у Керчи.

Вскоре началась артиллерийская подготовка. Снаряды рвались по всей площади и залетали в море. Санитарка схватила ведро с дымящимся кофе и побежала в подвал. У входа на нее наскочила Таня с сумкой через плечо и автоматом.

— Опоздала я! — крикнула она.

— Только началась подготовка. Еще минут сорок в твоем распоряжении. Переждала бы, Таня…

— Пусти, родная!

Таня почти оттолкнула ее и выскочила наружу. Где-то близко упал снаряд. Взвился вихрь земли, золы и щепок.

Не выпуская из рук ведра, санитарка прильнула к стене. Горячее ведро обжигало ей колени. Только не упустить бы, не разлить кофе! Переждав вихрь, она быстро распахнула дверь и вбежала в подвал.

Сверху гудело, трясло. С расшатанных креплений осыпалась земля. Раненые стонали, бредили. Тяжелый устойчивый запах нечистого тела и лекарств держался в сыром подземелье.

— Сестра! — кричал кто-то требовательно. — Воды!

— Воздуха!

— Пустите меня!

В подвал вносили новых раненых, обсыпанных землей, черных, с оскаленными от страдания ртами. Доктор ампутировал руку сержанту, лежавшему крепко стиснув зубы. Сержант не кричал, никого не ругал, хотя операцию делали без наркоза. Доктор тихонько ворчал на Надю Котлярову, помогавшую ему.

Атака снова пришлась на левый фланг. Геройски сражавшиеся красноармейцы полка Степанова вынуждены были отойти на двести метров. Букреев бросил на помощь Степанову еще полуроту своих моряков. Положение не изменилось. Немцы подвозили десантные группы на танках в самую гущу боя. К двум часам дня на позиции батальона двинулись свежие вражеские пехотные части.

Сто пятьдесят моряков приняли ожесточенную атаку и с большими потерями для противника отбили ее.

Стреляли артиллеристы с Тамани по высотам, по приозерным складкам. Корректировщики лежали у своих раций, оглушенные, окровавленные, и передавали цели на «Большую землю».

Незадолго перед атакой Букреев встретил Таню, спешившую в роту Рыбалко. Путь ей преградил завал. Подниматься было опасно, так как участок простреливался пулеметчиками. Пока Манжула разделывал проход в завале, Букреев поговорил с Таней. На прощание она подала ему руку…

Эта встреча произошла час тому назад. И вот… она тяжело ранена. Манжула и Горбань несли ее. Таня сидела на их скрещенных руках, сразу ставшая какой-то маленькой.

— Ножки мои, ножки… — шептала она, покусывая губы, чтобы не разрыдаться.

В школе с нее сняли сапоги, разрезав их. Обнажились ноги, розовая кость перебитой голени, кровь.

Доктор, осмотрев раны, неутешительно покряхтел.

— Не повезло, — сказал он Букрееву, — перебило обе ноги. Такая несуразность!

Надя Котлярова прикрыла подругу простыней, отвернулась. Ткнув ее пальцем в спину, доктор строго сказал: «Нельзя, нельзя». Потом у кадушки, куда сбрасывали использованные бинты и вату, вымыл руки.

— У меня самого такая же на фронте. Помните, я говорил вам?

— Ее можно вылечить? Таню?

— Вылечить? — Доктор протер очки, и на Букреева глянули увеличенные стеклами глаза. — Где вылечить? Когда?

Букреев наклонился к Тане, прикоснулся к ее лбу.

— Я поправлюсь, Николай Александрович?

— Поправитесь, Таня.

— Пока не расстраивайте его…

— Обещаю.

— Спасибо.

Белое пятно простыни, кадушка с бинтами и сырые, липкие ступеньки подвала… Кто-то толкнул его у выхода и даже, кажется, обругал.

Небо было затянуто дымом.

Он прошел по дворику школы, где когда-то бегали беззаботные, перепачканные чернилами дети. Букреев не обращал внимания на посвистывание осколков. Откинув фуражку на затылок и расстегнув ворот, он думал только о Тане. Она помогала ему в тяжелых испытаниях. Она частенько наведывалась в кубрик командного пункта, и ее приходы были неизменно приятны его сердцу. Теперь она уже не могла прийти… Как ее вывезти отсюда? Может быть, сообщить Курасову? Но она просила ничего ему пока не говорить. Пусть горе наступит для него днем позже.

Холодное море било в берега. Скрученные волны набегали и снова мчались обратно, обгладывая камни. Вечные, надоедливые волны! Тамани не было видно. Ветер словно раздробил и развеял те наши берега. Оттуда стреляли батареи поддержки.

В кубрике не было Батракова. Букреев знал, что сейчас он сражается как рядовой. Вот так и свалится, когда придет его час, придавив своим телом натруженные руки. Командир дивизии больше не требовал поддержки. Бой шел везде, и везде нужны были люди. В сумерки враги предприняли огнеметную атаку. Жидкое пламя, выброшенное стволами десятков ранцевых огнеметов, сжигало травы, обугливало трупы.

На людях загоралась одежда, и ее тушили, бросаясь в жидкую грязь на дно траншеи. Задыхаясь в дыму, срывали и выбрасывали обгоревшие куртки, но отбивали атаки, и никто не ушел, никто не струсил, не подвел товарищей…

В декабрьское утро, когда от приморских отрогов еще падали тяжелые и холодные тени, командующий объезжал войска стратегического десанта, укрепившиеся на крымской земле, на плацдарме северо-восточней Керчи. Цепкий и сильный вездеход взбирался по крутым дорогам, прижимаясь к скалам, осторожно ныряя в свежие воронки, не засыпанные еще саперами, и выпрыгивал снова на дорогу.

В это раннее утро командующего видели на артиллерийских позициях, где подготавливались к стрельбе уральские пушки-гаубицы, переправленные ночью с Чушки; его видели в траншеях пехоты, пробитых у русла речки на окраине Керчи; у полевых кухонь за развалинами крепости Еникале. Везде, где бы он ни находился, с кем бы и где ни беседовал, его внимание, его слух обращались туда, где сегодня за высокой грядой Митридата непривычно молчала Огненная земля.