— Капитан Турецкий просит пантопон.

— Капитан Турецкий? Это из штаба дивизии? А у вас остался еще пантопон?

— Немного есть.

— Дайте!.. — Доктор обернулся к Букрееву и извинительно добавил: — Очень страдает. У него одна нога ампутирована по колено, вторая — по щиколотку, вот так… — Нагнувшись, он провел линию по ноге. — Кстати, я сейчас должен сам к нему пойти…

Доктор торопливо прощался.

— Вы когда же успели сюда? — спросил Букреев.

— Вместе с вами. Как говорится — второй волной.

На третий день плацдарм обстреливался дальнобойной артиллерией и минометами.

Батраков, пришедший с передовой, был недоволен.

— Немцы окапываются, Николай Александрович.

— Ну что ж им остается делать?

— Вот это-то и плохо. Мне не нравится.

— Нравится или не нравится, Николай Васильевич, но так бы поступил и ты на их месте. На берегу не удержались — присасываются к глубине. Боятся прорыва. Как любят сейчас выражаться — парируют наш выход на оперативные просторы.

— Пока они не влезли в землю, нужно бы нам расширять плацдарм, именно выходить на простор.

Букреев промолчал, так как не поддерживал этих стремлений своего заместителя. За столиком, приспособленным в углу их КП, сняв куртку, трудился Кулибаба. Быстрыми, сноровистыми движениями он резал морковку. Поверх обмундирования у него был повязан фартук, рядом был прислонен к стене автомат, и на нем обвисла сумка, набитая дисками. Второй вещевой мешок, с провизией и специями, висел на гвозде. Кулибаба был корабельным коком, знал и любил свое дело, но при высадке он дрался наряду со всеми и из оружия предпочитал автомат и кинжал.

Морковка лежала на доске оранжевой кучкой. Кулибаба, покончив с морковкой, бросал в ладонях кочан капусты, осматривал его глазом специалиста. Нож, воткнутый им в стол, покачивался. Манжула, пристроившись на корточках у входа, покуривая, наблюдал за коком.

— Сегодня борщом угощу, — сказал Кулибаба, отдирая верхние гнилые листья. — Где капусту достал, Манжула?

— На колхозном базаре.

— Шуткуешь, Манжула! — Нож расхватил кочан на две части. — Росистый изнутри. Видать, прямо с грядки.

— Прямо с грядки, Кулибаба. Горбань к ужину хотел рыбу принести. Немец наглушил в море, а он на тузике[7] достанет.

Букреев вслушался в разноголосый шум, доходивший в их убежище.

Взрывались мины, снаряды. Землю ощутимо трясло. Кулибабе приходилось выбрасывать из шинкованной капусты комочки земли, падавшие с потолка.

В писке зуммеров телефонных аппаратов было что-то жалобное.

Дежурный тихо басил:

— «Буран». Слушает «Буран». Да, да… слышу… Жара?

— Как там? — спросил Букреев дежурного.

— Атакуют левый фланг. У нас спокойно, товарищ капитан, — отвечал дежурный, чуть приподнимаясь и не отрывая уха от трубки.

— Выйдем, Николай Васильевич, посмотрим.

— Лучше бы нас атаковали. Как-нибудь отбились бы, — ворчал Батраков, выходя из КП. — А вот заметь: опять помощи туда потребуют…

На ротных участках стрелки раздвигали противотанковый ров ходами сообщения, пулеметными гнездами и щелями — для укрытия при танковых прорывах. Букреев лег на выброшенную лопатами теплую землю и приложился к биноклю. Справа алюминиевыми блестками рябило плес озера, и за ним террасами поднимались к горизонту плоские высоты. Ближе к ним, у озера и влево, улавливалось движение автомашин, танков и пехоты. Столбы земли и дыма, поднятые снарядами нашей артиллерии, стрелявшей через пролив, гасили это движение, но ненадолго. Артиллерийский подполковник, встреченный Букреевым в Тамани, обрабатывал глубину удачней, нежели передний край, и, может быть, к лучшему. Надо было тревожить вражеские батареи, от них все зло, а обстреливая передний край, не мудрено было накрыть и своих.

Младший лейтенант передового корректировочного поста устроился в узкой расщелине, прикрытой от противника позеленевшим валуном. У него была рация, и тонкий стержень антенки покачивался над кустами присохшего молочая. Над пригорками, где засел враг, поднимались прозрачные маревца, радужно подсвеченные косыми лучами солнца. Маревца поднимались только над изгибом окопов противника, и, вероятно, дымилась парная земля, выброшенная на брустверы.

— Да… окапываются, — сказал Букреев.

— Попробуй вымолоти их потом оттуда.

— Вымолотить будет трудно.

— Вот потому и надо наступать.

— Наступать будем, но только оттуда… со стороны стратегического десанта. Чтобы сразу до Турецкого вала.

Дядя Петро остановился возле них с лопатой, вытирая пот с лысины подкладкой ушанки.

— Немец умеет грызть землю, — сказал он, — кротовый нрав.

— Откуда у них к земле привычка? — спросил Брызгалов, поднимаясь от пулемета.

— Как — откуда?

— Там же крестьян мало.

— У них, может, и совсем крестьян нет, не в том суть. Суть у них в приказе. Приказ лезть в землю — и лезут. А вот вы кичитесь, матросы, и второй день боитесь лишнюю жменю земли из-под себя выкинуть.

— Нам опускаться вредно, — сказал Шулик, выглянув из-за плеча Брызгалова. — Мы тогда обзор потеряем. Нам неохота палить в белый свет, как в копейку.

— У тебя, Шулик, все с прибауткой.

— У него язык на шарнирах. — Брызгалов посмеялся, искоса посматривая на командиров, прильнувших к биноклям.

— Вы думаете, он больше нашего землю нашу любит, что день и ночь в ней возится, — степенно сказал дядя Петро. — Все для спасения шкуры. Помню, в прошлую войну стояли мы перед ним на Искюльском предмостном укреплении, вблизи Риги. Так у нас была одна забота — рыть под собой до вулкана. Искюль был Искюль, зубом не возьмешь.

— Я прямо скажу, дядя Петро: рыли вы тогда до вулкана без толку. Не сумели его свалить, а вот теперь мы вашу ошибку выправляем.

— Попробовал теперь сам, Шулик, как его свалить?

— Пробуем. Свалим. Видишь, сколько их землю нюхают? Тут мы с Брызгаловым тоже потрудились будь здоров!

Впереди траншей в разных позах лежали убитые в первые два штурмовых дня. Как раз напротив пулеметного расчета Шулика, словно поскользнувшись на бугорке, поросшем полынью и набором, валялся, подмяв под себя руки, сытый немец-моряк. Лица не было видно, но стриженая голова светилась среди травы, как дыня в огудине. Дальше серые и желтые кочки трупов постепенно мельчали с расстоянием. Между убитыми ползали наши армейские саперы, бойцы в заношенных шинелях, и, мелькая худыми подошвами ботинок, вкапывали круглые мины, снятые с прибрежных минных полей. Моряки одобрительно наблюдали их ловкую и бесстрашную работу.

Обстрел усилился. Люди перестали балагурить. Дядя Петро, пригнувшись, пошел к своему месту, перещупал гранаты, разложенные в нишах. На синем фоне неба, как на экране кино, прошли танки.

— На левый фланг кантуются, — сказал Шулик, — опять попадет пехоте.

Послышались ровный гул танковых моторов, пробные клевки пушек. За танками, то падая, то снова поднимаясь, умело передвигалась пехота. Шулик повернул пулемет на вертлюге, покрутил целик:

— Поможем ребятам, Брызгалов?

— Не дотянешь, Шулик! — Брызгалов большими пальцами перещупал ленту, чтобы избежать перекосов.

— Была не была!

Щиток затрясся; подрагивая, поползли зубья патронов. Стреляя, Шулик прищурился, и на лицо его легло злое, отчужденное выражение. Возле них появился Горленко. Он был свежий, подтянутый, в начищенных сапогах, чуть измазанных глиной, в синих штанах-галифе. Покачивая плечами, держа красивую голову на мускулистой загорелой шее, оттененной беленьким целлулоидным подворотником, он подошел к пулемету и посмотрел в ту сторону, куда стрелял Шулик.

— Косоприцельным, Шулик?

Шулик обернулся, подморгнул, и снова его лопатки поднялись.

— Отставить, Шулик! — сказал Горленко. — Видишь, зря патроны переводишь.

Шулик отпустил ручки пулемета:

— Думал помочь, товарищ лейтенант.