Высокий гвардеец в одной фланелевке, с широкими плечами и тонкой, как у горца, талией, бежал по траншее, почти не пригибаясь. Он высматривал человека с красным околышем на фуражке. Наконец он нашел комиссара среди всех этих одинаково закопченных людей.

— Ворвались немцы, товарищ комиссар! — выпалил он, сдерживая порывистое дыхание. — От лейтенанта Курилова! Товарищ лейтенант просит подмогу…

Батраков понял, что там плохо. Курилов не стал бы напрасно просить поддержки. Но чем помочь? Снимать отсюда людей нельзя: атака готовилась по всему фронту.

— Цибин там?

— Старший лейтенант Цибин ранен, товарищ комиссар.

— Ранен?

— Во время контратаки. Ранен и лежит впереди…

— Где впереди? Ты что-то путаешь, брат.

— Впереди лежит, раненный. Кажется, в ноги. Не подползти…

— Погоди… — Батраков все ближе и ближе притягивал к себе связного. Глаза его стали сразу холодными и безжалостными. — Передай лейтенанту Курилову, чтобы принял пока автоматчиков Цибина, и скажи ему: отходить некуда. Если продержится, придет поддержка. Не продержится… Не нужна нам, понимаешь, не нужна нам будет тогда поддержка. Ничего не нужно. Понял? Передай лейтенанту: Букреев подойдет с Тамани.

— Капитан Букреев? — Моряк облизнул пересохшие губы, и лицо его стало сразу другим, словно вымытым. — А разве их…

— Что?

— Не потопили?

— Букреев подойдет с Тамани. Обязательно подойдет, — как бы убеждая самого себя, повторил Батраков. — План такой… Иди с ним, Саша. Если там будет совсем того… прибежишь тогда. Сам тогда пойду. Ну, айда, ребята!

Горбань и гвардеец ушли.

Девушка, перевязавшая раненого моториста, приподняла его, помогла ухватить себя за шею. Она нагнулась, и рука моряка прихватила ее волосы на затылке. Она пыталась осторожным поворотом головы высвободить их.

Заметив взгляд комиссара, перед которым она, как и все девушки их батальона, робела, она растерянно улыбнулась и затем сразу, короткими своими ручками обняла раненого, рывком поставила его на ноги и повела.

— На буксире, товарищ комиссар, — сказал виновато моторист, — цилиндры не сработали.

— Пока не ведите в госпиталь, — приказал Батраков, — положите в нишу, ближе к берегу.

— Есть положить в нишу, — прошептала девушка, не глядя на комиссара.

Артиллерия снова начала обрабатывать плацдарм. Теперь шумы куриловского фланга погасли. Везде стало громко, как выразился бы Горбань. Казалось, люди теперь были разобщены стеной густых, железных звуков, вихрями разрывов и воем — всем тем, что приносит с собой ураганный артиллерийский огонь.

Никого близко не было. Отпустив ординарца, Батраков ощутил гнетущее чувство одиночества. Если раньше к нему обращались за помощью, за приказом, то теперь наступил тот момент, когда каждый знал свою обязанность — биться, не сходя с места.

И в этот момент, когда впору только следить за своим скорострельным оружием, за мгновенным перемещением целей, к Батракову подполз Линник, покачивая своим коротким телом и по-тюленьи загребая ладонями. Зачем он к нему? Неужели не выдержал этот человек, образец спокойствия и разумной отваги? Не хотелось разочаровываться в нем, может быть, в последнюю минуту. Нет, Линник не должен ничего говорить. Если и умереть, то с мыслью, что он до конца оставался настоящим бойцом и коммунистом.

— Товарищ комиссар… — Парторг тяжело привалился к нему.

— Назад, Линник! Пришло время выполнить клятву. Каждый отступивший…

— Глуховат… эхма, глуховат!.. — бормотал Линник.

Дотянувшись до комиссара, он заорал во всю силу своего рыбачьего голоса:

— Корабли!

— Не жди сейчас кораблей… Не разводи панику.

— Корабли! — Линник стиснул его за плечи и рывком повернул назад, к проливу.

Туда давно не оглядывался Батраков, чтобы не расстраиваться. Оттуда, от моря, он сам, взвесив всю обстановку, не ждал помощи раньше ночи. И вот, обернувшись назад, он увидел: ныряя в валах зыби, строем фронта подходили корабли. Батраков, не веря еще своим глазам, приложился к биноклю.

Вот на тонком флагштоке корабля Курасова взвился флагманский флаг. Значит, там был командир высадки — Звенягин. Он вел свою эскадру наперекор всему, не дожидаясь сумерек, ночи. Его, звенягинский, стиль.

Батраков не знал, что Звенягин погиб, что не пронесется больше он по крутым волнам на своем крылатом боевом корабле. Живые — люди с плацдарма — еще считали живым своего бесстрашного друга.

Растрепанный дым относило по норду.

Последние лучи заходящего солнца промчались сквозь багровую облачность, и на общем голубовато-сером фоне моря и темных кораблей вспыхнули яркие звездочки-блестки не то снарядных гильз, не то зеркал сигнальных ламп. Светлячки перебегали от корабля к кораблю, между массивными валами зыби. От этих неожиданных «зайчиков» сразу повеселело на душе. Корабли, подходившие к ним, связывали их с «Большой землей». Там все — и Ростов, и Москва, и Урал, и Кавказ, и Мурманск, и Хабаровск…

Невдалеке от берега корабли открыли огонь. Это был голос своих, черноморцев.

— Наши! Корабли!

Батраков оторвался от бинокля и поддал плечом парторга.

К ним шли все те же бесстрашные сторожевики, «морские охотники», тральщики, тендеры[5], мотоботы. Это был флот. Поддержка, подходившая от своего, родного моря в самую нужную минуту.

— Давай к ребятам, чертило! Что хочешь делай — кричи, кувыркайся… но чтобы люди знали: наши идут!

Линник скользнул по комиссару веселым взглядом и, смешно, как-то по-мальчишески подпрыгивая, убежал.

«Рад старичина! Теперь еще, пожалуй, сумеет повидать свой Херсон».

Батраков, расправив свои не такие уж широкие плечи, пошел по траншее налево, на участок Курилова и Цибина:

— Держаться, ребята! Не подкачать!

Комиссар шел нарочито неторопливо. Он нагибался к раненым и ободрял их все теми же словами: «Наши подходят, корабли!» Когда близко падал снаряд, он бросался на землю, ощущая ее и ладонями и лицом. Перележав сколько нужно, поднимался, отряхивался и продолжал свой путь. Все больше и больше раненых. Они были перемешаны с окровавленными и похолодевшими уже телами. Невдалеке рукопашная. Слышалась стрельба накоротке, в упор…

Пулеметчики, сберегая патроны, выстукивали короткие, злые строчки, стараясь пригнуть перебегавших по полю немецких солдат.

Горбань появился в изорванном обмундировании, с окровавленными руками.

— Ты что это? — прокричал ему Батраков. — Что такое?

— Я их… Я их…

Он больше ничего не мог вымолвить. Желваки бегали под кожей скул, как свинцовые шарики, зубы ознобно стучали.

— Сашка! Корабли! Видишь, чертило?

— Вижу… Все видят… И они видят…

Он быстро слизал кровь с разбитых до костей суставов рук, сплюнул:

— Так будет ладно… Он меня грызть взялся. Я его кулаками… Посек руки до мослов…

— Успокойся. Ну? Беги навстречу к десанту и нацель их сюда.

Горбань встрепенулся, вгляделся непонимающими глазами. Батраков нарочито грубо повторил приказание, и тогда Горбань, поняв, что от него требуют, прихватил зубами ленточки бескозырки и побежал.

Корабли вел Курасов. Прищурив свои узкие глаза, он командовал уверенно и жестко. Он развернулся фронтом, чтобы достичь наибольших скоростей и одновременно высадить десантные группы. Курасов хотел походить сейчас на Звенягина; сраженный комдив стоял перед ним как живой, с горькой своей последней улыбкой.

Когда над головой Курасова проревели штурмовые самолеты, поднятые с кубанских аэродромов, он невольно вздрогнул. Машины летели туда, куда всей своей жизнью воина стремился Звенягин. На запад! Штурмовики легко пересекли пролив и как бы упали на Огненную землю.

Курасов прорвался к самому берегу и удовлетворенно увидел россыпь морской и армейской пехоты, выброшенную с кораблей как будто гигантскими горстями. Разозленные утренней неудачей, собравшие себя для удара по врагу, десантники молниеносно достигали берега бродом и вплавь.