Траншея поднялась в горку и вывела к орудийному дворику.

Войдя в командный пункт, Шалунов осмотрелся со света, шагнул вперед и, чувствуя, как у него закипают ненужные слезы, принялся тискать в своих объятиях и Букреева, и Батракова, и Курилова, и кока…

Гурьбой ввалились Рыбалко, Линник, Степняк. Шалунова любили и как хорошего боевого офицера и как общительного товарища.

— Яки новости на «Большой земле»? — допытывался Рыбалко, толкая Шалунова кулаками в грудь. — Яки новости?

Быстрыми и легкими движениями Шалунов разрезал шпагат на тюках, раскатал парусину. В тюках не было ни патронов, ни сухарей, но были газеты, разные газеты — и «Правда», и «Известия», и «Красная звезда», и «Красный флот», и своя, флотская, сопутствовавшая их радостям и горю, — «Красный черноморец». Газеты, освобожденные от тугого шпагата, рассыпались, и к ним потянулись озябшие, обветренные руки. Все замолчали и только читали, а Шалунов, спрятав в ножны кинжал, смотрел на всех и качал головой.

^{Все замолчали и только читали…}

Неужели этот человек, похожий на цыгана, с узкой черной бородкой, и есть Рыбалко? А этот, с большими, словно обведенными сажей глазами и запавшими, обожженными щеками, красавец Степняк? А Букреев, всегда чистый, выглаженный, подчеркнуто подтянутый, неужели это он, этот человек С некрасивой щетиной, закрывшей почти все лицо? А Батраков…

В газетах, привезенных Шалуновым, был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении их за форсирование Керченского пролива. Указ правительства передавали по радио, но всем хотелось прочитать свои фамилии собственными глазами. К единственному светильнику склонились напряженные и озабоченные лица. Вот послышались восклицания, смех, похлопывание ладоней по коленям и спинам. Все было написано в газетах, изданных на «Большой земле». Там узнали о них, никто не представлял себе их страданий, но их подвиг стал известен. Их страдания остались здесь, с ними, а там гуляла о них крылатая, красивая слава. Они не были одиноки. Страна следила за ними, помогала, ценила, одобряла. Никто не видел их грязными, голодными, вшивыми. Они предстали перед страной как витязи духа, и с газетных страниц смотрели их прежние фотографии — выбритые, улыбающиеся лица.

Букреев несколько раз перечитал свою фамилию под портретом. И ощущение удовлетворенной радости какой-то теплотой разлилось по его телу. Он жал чьи-то протянувшиеся к нему руки, сам кого-то поздравлял, расцеловался с Рыбалко, с Манжулой, награжденными орденами Ленина, и ласково назвал Горбаня Сашей.

— Теперь держись!

— Напишем на линкор, товарищ капитан?

— Напишем, конечно. Кстати, надо будет в госпиталь отнести газеты, там у нас несколько Героев: Таня, Цибин, Зубковский…

— В госпиталь я сам схожу, — предложил Шалунов, — у меня поручение к Тане от Курасова. Да… совсем забыл! Вам тоже посылка есть от адмирала и Шагаева.

Шалунова мяли в объятиях, благодарили. Большой и неуклюжий в своем кожаном костюме и высоких сапогах, он стоял посередине кубрика и улыбался. Газеты и листовки разобрали и унесли на передовую. Командный пункт опустел. Шалунов ушел к берегу за посылками…

Букреев писал Мещерякову:

«Батальон держится на прежних рубежах. Враги не сумели сдвинуть нас ни на один шаг и пока, отказавшись от фронтальных атак, как вам известно, блокировали нас и хотят, вероятно, добить артогнем и измором. Награды Родины воодушевили моряков на новые героические дела. Вы спрашиваете в своем письме, переданном через капитан-лейтенанта Шалунова, каково положение с питанием и боеприпасами. Надо признаться, что люди батальона, в большинстве своем молодые, физически здоровые, к тому же все время пребывающие в сражениях, требуют много пищи. Оперативный паек был съеден в первые два дня, так как состоял всего из двух килограммов подмоченных при высадке сухарей, плитки шоколада и консервов. Прорывающиеся корабли подвозят боеприпасы, но мало. Парашютные сброски почти прекратились. Приходится вступать в рукопашные схватки. Мы обшарили дно моря на небольших глубинах, очистили погибшие катера и мотоботы, чтобы пополнить запас патронов, но собрали немного. Продовольствие, сброшенное самолетами, мы отдаем раненым. Таким образом, единственным средством питания являются кукуруза в початках и пшеница. Но и эти запасы кончаются. Мы выкопали свеклу на огородах, съели тыквы. Мы не имеем табака. Люди курят вату, выдирая ее из своего обмундирования. Но, несмотря ни на что, батальон держится и готов выполнить любой ваш приказ…»

Перечитав написанное Букреевым, Батраков поднял набрякшие веки и тихо сказал:

— На бумаге мрачно. Мы как будто жалуемся.

— Всё так.

— Ты даже преуменьшил. Съедена вся кукурузная будылка, перещелкали все семечки. Люди потеряли в весе ровно половину.

— Ну и что же?

— Мы привыкли… а на «Большой земле» покажется мрачно. Еще снимут корабли с главного направления. Ты читал, как нас в газетах расписали… А если бы ленинградцы разрисовали все, что им приходится испытывать? От кручины бы все позеленели.

— Как же ты рекомендуешь ответить адмиралу?

— Спрячь донесение в свою сумку. После войны детишкам покажешь, а командование флота не волнуй.

— Надо же объяснить обстановку.

— Напиши так адмиралу: «Будем держаться несмотря ни на что. Если есть возможность, подбросьте еще патронов, табачку и воблы». Тем более, что в таком духе информируют и армейцы. — Батраков потер виски и внимательно посмотрел на Букреева. — Нам приходится вести политическую работу… Многие спрашивают, почему нас бросили, почему не выручают. Для простого ума кажется и в самом деле странным. Такая огромная страна, столько ресурсов, столько богатств, а вот сидим на клочке в пять квадратных километров…

— Ну, я надеюсь, объяснение нашли, Николай Васильевич?

— Объяснение, конечно, очень простое. Приказ есть приказ. Но это формально. А нам приходится — имеем мы ведь дело с моряками — просто по пальцам пересчитывать все корабли и решать, могут ли нам сейчас помочь, пока не накопились силы у Керчи, или нет. Моряки знают, что сюда нельзя бросать крупные корабли. Что они сделают на наших отмелях, на минных полях? Не пошлешь же эскадру! А мелкий флот весь на учете. Перебираем все корабли, все дивизионы и черноморцев и Азовской флотилии адмирала Горшкова и ясно видим: пока керченская группировка накапливается, надо драться.

— Правильно, — сказал Букреев, — мы свою первую задачу выполнили и теперь будем ожидать дальнейших приказов командования. Мне, кстати, сообщил Манжула, что во второй роте имеются нездоровые настроения.

— Не целиком во второй роте, а имеются. У них, может быть, один-два человека с длинными языками и короткими мозгами, Николай Александрович. Вторая рота вся, до одного человека, давала клятву еще на Тамани. Если кто нарушил ее, ты сам знаешь, моряки не пощадят.

— Манжула следит за какими-то людьми, которые перетащили тузик в другое место. Манжула думает, что кто-то пытается бежать через пролив.

— Такого позора нельзя допустить. — Батраков сжал губы, нахмурился. Его пальцы нервно забегали по столу. — Если даже выгребут подальше от берега, из пулеметов снимем — потопим. Я не представляю себе даже в мыслях: к Тамани вдруг пристанут беглецы. Кто? Моряки. Не представляю. Не было такого случая среди морской пехоты.

С НП были видны море, шумевший прибоем берег, ржавые остовы кораблей, приютившие возле себя шалуновский бронекатер.

На шлюпках и плотах перевозили боеприпасы. С мыса Бурун глухими, отдаленными звуками — дж-жу-жу!.. — доносилась работа крупнокалиберных пулеметов. Им отвечали минометчики.

Ввалился Шалунов, мокрый, веселый, в сапогах, вымазанных глиной по самые колени. За ним внесли посылки от Мещерякова и Шагаева для Букреева, Батракова и Курилова.

Кулибаба с восклицаниями, идущими из глубины его поварской души, устанавливал на стол все, что добывали его руки из фанерных ящичков.