Граф удивленно помолчал. Он явно не ожидал такого поворота их беседы, но спорить с регентом было бессмысленно.

– Если вы не видите никакого иного выхода, – проговорил он, не скрывая своей уязвленной гордыни.

– Само собой разумеется, что вы будете под моим покровительством, однако германский дипломатический натиск принять придется все же вам.

– Такова судьба всех заговорщиков, – рассудительно молвил Анташ, сразу же облегчив своей уступчивостью душу регента.

– И мое послание Сталину следует вручить генералу Габору уже в Украинских Карпатах.

– На тот случай, если германской разведке удастся перехватить его по дороге к линии фронта, – признал мудрость этого решения граф Анташ. – Придется найти человека, который бы, не привлекая внимания СД и гестапо, самолетом доставил ваше послание в район закарпатского Хуста.

– Считайте, граф, что такой человек уже найден.

– Рискнете назвать имя?

– Рискну, поскольку жребий выпал на вас. Мы не должны привлекать к этой акции еще кого-либо, менее проверенного и надежного.

– Вот что такое жребий! – развел руками Анташ, давая, таким образом, свое согласие. – Но коль уж мы определились с составом миссии, то давайте будем считать, что отведенное нам время уже исчисляется двумя-тремя днями. Предлагаю сократить наше «великое дунайское плавание» и сразу же заняться подготовкой миссии.

– Сам вижу, что не ко времени оно, – признал контр-адмирал. – Но в то же время именно на судне мне пришла в голову спасительная мысль о миссии в Москву. Беру на себя встречи с генералом и членами его миссии; вы же обдумываете наброски своего послания, которое потом вместе попытаемся облачить в грешные словеса дипломатии.

Власов поднялся, когда солнце уже взошло довольно высоко и лучи его, пробиваясь сквозь крону горных вершин, проникали в комнату, заливая ее бодрящим радужным сиянием.

В такое утро, при таком солнце не могло быть войны, не могло существовать окопов и раздаваться артиллерийских канонад. Все это осталось в прошлом, в кошмарах воспоминаний и в буйных солдатских фантазиях.

Однажды в такое же утро он проснется и – совершенно не важно, где именно это будет происходить: в Германии, России или в еще какой-либо стране, – вот так же выйдет на освещенный утренним солнцем балкон и задастся одним-единственным вопросом, на который долго не сможет дать вразумительного ответа: «Неужели все это происходило на самом деле?»

На столике лежал поднос, на котором его ждал бутерброд, фужер вина и чашка кофе. А между фужером и чашкой – записка:

«Ваше пробуждение станет знаменательным событием для всего санатория, мой генерал генералов. А возможно, и для всей Германии. Я уж не говорю о том, как этого пробуждения ждут ваша освободительная армия и ваша все еще не освобожденная Россия. Найти меня сможете в известном вам служебном кабинете. Хейди».

А чуть пониже – приписка:

«О вашем здоровье и вашем настроении справлялся капитан Штрик-Штрикфельдт. Он прибыл сюда с неким русским полковником, судя по манерам, не из вышколенных белогвардейцев, однако тревожить не решился. Да я и не позволила бы».

«Гитлер тоже хотел было потревожить вас, генерал генералов, однако тоже не решился, – поставил в известность самого себя Власов, вспомнив, что вчера Хейди так и не пообещала ему устроить встречу с рейхсфюрером, подняв при этом на ноги всех своих знакомцев. – Поэтому, увы, решаться по-прежнему придется вам».

Нервное ожидание капитана его не интриговало. Но что привело сюда русского полковника и кого именно – это ему хотелось выяснить как можно скорее. Тем не менее генерал пожевал бутерброд, опустошил фужер с вином – немка уже знала, что после каждого застолья генералу генералов следует похмелиться, – и вновь, не спеша, задумчиво принялся за бутерброд.

Вино заметно взбодрило его, однако состояние все еще оставалось полусонным-полуидиотским. Вчера, после повторных любовных игрищ, он еще долго беседовал с Хейди, пытаясь излагать на своем корявом немецком, с известными ей русскими словами вперемешку, какой видит свою Русскую освободительную. И как намерен распорядиться ее полками сразу же, как только РОА станет реальностью Второй мировой.

Причем это был отнюдь не легкий треп с женщиной в постели. Ни с одной из трех своих предыдущих законных и полузаконных жен[41] никакой болтовни по поводу служебных дел он себе не позволял. Но случай с Хейди – особый.

Командарм отлично понимал, что все более или менее важное, что он изречет относительно своих военных планов, немедленно становится известным кому-то из прикрепленных к его невесте офицеров разведки или СД. Во всяком случае, это сразу же доходило до сведения капитана Штрик-Штрикфельдта, чтобы затем достигать «адресатов». Власов уже имел возможность косвенно убедиться в этом, проследив за реакцией капитана на следующий день после одного из таких ночных откровений.

Обоих визитеров Власов принял минут через десять, в уютной, в старинном стиле обставленной приемной генеральской палаты. Вместе с капитаном к нему вошел рослый, смуглолицый полковник с четко очерченными полуазиатскими чертами лица и копной смолистых «монголоидных» волос.

– Полковник Меандров, – сухо представился незнакомец, – бывший заместитель начальника штаба 6-й армии[42].

– Значит, это вы и есть Меандров?

– Так точно, господин генерал-полковник.

– С опытом службы в штабе армии?

– Так точно, господин генерал-полковник. Опыт не большой, но все же имеется. Хотя штабную службу никогда особо не чтил, больше видел себя в десантных частях.

– На сторону Германии перешли добровольно или так, в стремени, да на рыс-сях? – употребил свою любимую поговорку Власов.

– Перебежчиком не был, господин генерал-лейтенант, но так сложились обстоятельства. Впрочем, морально я был готов к тому, чтобы влиться в освободительное движение.

– Что так?

– Москвич. Из двора, в котором чуть ли не все мужчины были расстреляны коммунистами-энкавэдешниками.

Власову уже приходилось слышать об этом полковнике, которого еще в январе перевели в одну из частей РОА, дислоцировавшуюся во Франции, как о человеке решительном, озлобленном и по-азиатски жестоком. Однако видел его впервые.

– И что же вас заставило разыскивать меня здесь? – обратился не столько к полковнику, сколько к Штрик-Штрикфельду.

В свое время капитан получил строгий приказ Власова: никого «не натравливать» на него, пока он пребывает в санатории. И если уж этот прибалтийский немец решился нарушить этот запрет, значит, повод действительно серьезный.

– У господина полковника возникла идея по поводу организации десантно-диверсионных отрядов, – суховато объяснил германец, поняв, что самое время оправдываться.

– Идее воздушно-десантных атак столько же лет, сколь существует авиация.

– Речь идет о подготовке десантно-диверсионных отрядов Русской освободительной армии, – уточнил Штрик-Штрикфельдт, вместо того чтобы предоставить возможность объясниться самому Меандрову.

– И кому необходимость такой подготовки показалась столь спешной?

– Господин полковник ждал вас в Дабендорфе, но время уходит, и он попросил…

– Ясно, – прервал Власов капитана. – Садитесь, господа.

– Капитан прав, – попытался поддержать его полковник, знавший о запрете командарма.

– Так это ваша идея, полковник, или вы всего лишь гонец, посредник? – вновь попытался выяснить Власов, кто стоит за полковником.

– Моя, господин генерал, – слова Меандров произносил на выдохе, на японский манер, кивая и сгибаясь всем туловищем, словно бы кланяясь.

Власов скептически передернул щекой, давая понять, что акции полковника сразу упали.

– Вот видите, оказывается, это всего лишь ваша личная идея. А кто может сказать мне, как к ней отнесутся Гиммлер, Кейтель, Геринг, не говоря уже о фюрере. Но коль уж мы встретились… – снисходительно пожал плечами генерал, – стоит поговорить, в стремени, да на рыс-сях.