– Наружной охраны у генерал-лейтенанта нет, – напомнил о себе Олт. – Я вам об этом сообщал.

– Это раньше не было, а сейчас, после похищения Николауса Хорти, могла появиться, – предположил Гольвег.

– Обходиться в такое смутное время без охраны? – усомнился поручик Розданов. Может, и внутренней охраны у генерала тоже не обнаружится? Завидная беспечность.

– Именно за нее мы, венгры, вечно расплачиваемся, – с грустью молвил Олт Тибор. – Причем так было во все века.

– До сих пор это относилось только к русским, – заметил Штубер, повернувшись лицом к Розданову. – Или, может, я не прав?

– Провинциальные мерзавцы, – проворчал тот в ответ. Уточнять, к кому это относится: к русским, венграм – не было никакого смысла. Штубер все больше склонялся к мысли, что, по глубокому убеждению поручика белой гвардии Розданова, к разряду провинциальных мерзавцев относится все человечество. Тем не менее, он не отказал себе в удовольствии заметить:

– Каждый раз, когда вы произносите свою, теперь уже горячо любимую всеми курсантами замка Фриденталь, фразу «провинциальные мерзавцы», мне кажется, что это относится прежде всего ко мне. Опасно, господин поручик.

– Весь мир, скажу я вам, барон, – это всего лишь великое скопище провинциальных мерзавцев, – думал о чем-то своем Розданов.

Скорцени и Родль – теперь Штубер уже не сомневался, что это были они, – подошли к дому и остановились под полуоголенной кроной дерева.

Самое время. Те двое готовы. Первой должна была войти тройка Штубера.

– Давай, Олт. Выходи. В бой! Хойра мадьярок![99]

– Да этого-то мы возьмем, – процедил Тибор, открывая дверцу и выбираясь из машины. – Куда сложнее будет с регентом Хорти.

Олт Тибор был одним из тех, кто основывал партию «Скрещенные стрелы», зарождая в Венгрии нилашистское движение нацистов. Одно время он даже рассматривался как серьезный соперник Ференца Салаши. Достойный соперник. Во всяком случае, Салаши явно не мог сравниться с ним в храбрости и отчаянности. Организатор из Олта тоже мог бы получиться. Да и вообще, из этого всесторонне одаренного человека мог бы получиться кто угодно. Кроме… политика.

Буйный характер Олта, его солдафонская прямолинейность, которая часто увенчивалась приступами яростной жестокости, очень скоро оттолкнула от него большинство соратников. Даже тех, кто в общем-то безоговорочно принимал его идею Великой Угрофинии: от Трансданубии[100] до Волги, от Скандинавии до Дона; и видел в нем вождя, достойного многих воинственных князей-угров.

Участвуя буквально во всех акциях нилашистов, Тибор действительно успел добыть себе славу храброго и крайне твердого человека, но из руководителя постепенно превращался в заурядного боевика, который со временем начал мешать и хортистам, и нилашистам. Правда, при этом он все больше нравился… гестапо!

В конце концов случилось то, что должно было случиться: в одно туманное утро Олта Тибора арестовала венгерская полиция. Ему инкриминировали убийство с изнасилованием и ограблением. Всего-навсего. При этом, как назло, все оказалось на месте: труп, свидетели, недопитое вино и пьяный преступник, который так и не смог сколько-нибудь членораздельно объяснить, каким образом он оказался в чужой комнате, рядом с молоденькой, симпатичной, но уже растерзанной евреечкой.

Правда, дело его огласке до поры до времени не предавали. Допросы вел молчаливый следователь, который, так и не доведя следствие до суда, вдруг был переведен в Дебрецен, в провинцию, и сразу же исчез. А за натерпевшегося страха Олта неожиданно взялось СД. Из обычной камеры для уголовников его перевели в камеру-одиночку, опекаемую гестапо, и им занялся следователь-немец из службы безопасности.

На первом же допросе Олт почувствовал, что еще не все потеряно, что он может быть спасен. Явным признаком стало то, что, как оказалось, судьба еврейки следователя интересовала куда меньше, чем раздоры и партийные секреты нилашистов, их связи, конспиративные квартиры и, понятное дело, источники финансирования. Но особенно следователь занялся исследованием взглядов на будущее Венгрии некоторых ведущих руководителей партии.

Германец этот был вежливым и неутомимым. Он спрашивал и спрашивал. Ничего при этом не записывая, не уточняя и не ставя под сомнение, а главное, не требуя от Олта никаких письменных показаний. И Тибор рассказывал. С упоением, взахлеб. Он попросту не мог не рассказывать, таким прекрасным слушателем оказался этот странный германец с исполосованной шрамами щекой. Так уважительно он относился к каждой мысли и каждому выводу арестованного.

Лишь со временем Тибор узнал, что этим «следователем на три дня» оказался сам Скорцени, один вид которого вызывает теперь у доселе неустрашимого Олта Тибора какой-то подсознательный животный страх. Хотя никаких оснований для этого вроде бы не было. Скорцени вел себя на удивление деликатно.

Единственное, что его раздражало, – что Олт упорно пытался подвести его к мысли, будто на самом деле он эту девушку не насиловал и не убивал, потому что все это было подстроено. Штурмбаннфюрер, ясное дело, и пальцем не пошевелил, чтобы изобличить Олта, степень вины подследственного его просто не интересовала. Но точно так же Скорцени не интересовали любые доказательства невиновности Тибора.

Когда все допросы были завершены, он вдруг дал Олту возможность ознакомиться с заведенным на него полицией и СД делом по поводу убийства еврейки, а затем плеснул на папку остатки коньяку из своей рюмки, поджег и швырнул в камин.

– Ты ж подумаешь: парень убил еврейку! – задумчиво проговорил он, глядя на комок пылающих бумаг. – Ну, убил, убил… еврейку. Так что ж теперь? Свой, надежный парень, почти земляк, австриец по отцу. Да я был бы последней свиньей, если бы отдал его в руки палачам или на много лет засадил за решетку. Неужели нам самим не нужны такие парни?

– Значит, моего «дела» больше не существует?! – готов был упасть перед ним на колени Олт. Он никогда не исключал, что карьера его может окончиться плачевно. Однако не таким же образом! Не в роли убийцы-насильника.

– Вы имеете в виду «дела» об убийстве еврейки? Конечно, нет! – улыбнулся Скорцени. – Полюбуйтесь, как прекрасно оно пылает.

– И все? Я свободен? Теперь будут искать настоящего убийцу?

– Неужели вас все еще волнуют такие мелочи, Олт?

– Вы считаете все это: обвинения, допросы, камера – мелочами?!

– С делом об убийстве еврейки кончено – и все тут. Осталось, правда, это «дело», – похлопал Скорцени рукой по другой папке, на которую Тибор просто не обращал внимания.

– Это? – опешил Олт. – А что это такое?

– Тоже «дело». Точнее, досье. С нашими откровенными беседами о партии «Скрещенные стрелы», о Салаши, о его любовнице баронессе Юлише… Да не волнуйтесь вы, в венгерскую полицию эта папка не попадет.

– Тогда зачем его было заводить?

– На таких людей, как вы, Олт, «дела» заводят только для того, чтобы потом как-нибудь, на досуге, демонстративно сливать их. Но согласитесь, что эту папку бросать в огонь рано.

– И куда, в таком случае, в чьи руки оно попадет?

– В мой личный архив. Только в мой личный архив! Отныне вы – мой друг. Признаюсь вам в одной своей слабости: время от времени я перечитываю такие расшифровки бесед со своими друзьями, чтобы вспомнить приятные минуты, проведенные вместе. А когда уж очень тоскливо, включаю сами записи.

Скорцени нажал на невидимую Олту кнопку и, откинувшись в кресле, две-три минуты наслаждался исповедью своего подопечного. При этом голос арестованного долетал откуда-то из недр стола. Словно это вдруг обрели дар речи все те «дела», которые до сих пор безмолвно истлевали на полках отдела диверсий Главного управления имперской безопасности.

– Господи, зачем же вы все это записали?! – воскликнул Тибор Олт, поразив Скорцени своей унизительной наивностью. – Я ведь не думал… Мне казалось, что это обычная откровенная беседа…