– Ну и как они к нам относятся: к РОА, к Русскому комитету?

Мария помолчала, выпила вина, закусила и вновь помолчала.

– Да как относятся? Как и положено: развешивают попавшихся в плен по всем фонарным столбам, какие только подвернутся. Сама видела четверых на площади одного городка: «Месть предателям-власовцам, предавшим свой народ и свою армию! Так будет с каждым власовцем…» И все такое прочее. Знаешь, я ведь уже давно смерти не боюсь. Одного только смертельно опасаюсь – попасться в руки коммунистам. Даже мертвой. Над мертвой тоже ведь надругаются.

– Не думай об этом. Опять засылать в тыл нашим, то есть в тыл красным, не собираются?

– Два месяца назад вернулась из партизанских лесов. После того как один немецкий генерал надо мной опеку взял, за линию меня больше не посылают. Зато почти два месяца провела с группой красных партизан в лесу, по эту сторону фронта. В подсадной партизанский отряд играли. Сколько там бывших активистов через наши руки, да через гестапо и полицию прошло, – врагу бы лютому этого не знать.

– То есть все это время ты была в лесу?

– Только пару недель. Потом меня в канцелярию немецкую, уже вроде как бы от партизан, пристроили. Там полегче было. Знаешь, – понизила она голос, оглядываясь на дверь, – я там документами запаслась. На нас обоих. Вроде мы в партизанском отряде были. Под другими фамилиями, конечно. Все, кто подписывался в них да печати ставил – на том свете. Те же, кто может пригодиться в роли свидетелей, остались. Надо будет – подтвердят. Может, после войны как-нибудь под чужими именами приживемся, затеряемся. Если, конечно, прижмет.

Власов рассмеялся и, поднявшись из-за стола, нервно прошелся по комнате.

– Ты что, всерьез считаешь, что мне можно будет спастись в этой проклятой стране, где меня чуть ли не каждый второй армейский офицер в лицо знает. Не говоря уже об энкавэдешниках, на рыс-сях. Да тысячи солдат, служивших со мной, кто под Львовом, кто под Киевом…

– Все, кто тебя способен признать, уже или перебиты, или на таких должностях, что до глухой деревни, где мы с тобой на первых порах осядем, не дойдут. Или, может, ты в Германии решил остаться?

– Не знаю, – дальнейший разговор на эту тему показался генералу бессмысленным. – Пока ничего не знаю. Могу я что-либо сделать для тебя?

– Ничего, – почти не задумываясь, ответила Мария, тоже поднимаясь. – Там, на тумбочке, кажется фотография этой твоей Хвойды?

– Хейди.

– Так и говорю. – Когда Мария хоть немного хмелела, сразу же начинала вести себя вызывающе. Эта черта осталась у нее еще со времен Волховского фронта. – Можно посмотреть? А то я так хорошенько к ней и не присмотрелась.

Не дожидаясь согласия, Воронова подошла к тумбочке, взяла фотографию в картонной рамочке с рисованными цветочками и внимательно присмотрелась к изображенной на ней женщине.

– На лицо – так вроде бы ничего… Не такое лошадиное, как у многих других немок, но…

– Что «но»?

– Сам видишь, что «но», – резко отреагировала Мария. – Сюда взгляни, – ткнула пальцем в грудь. – Доска доской. У нее же, как говорят украинцы, «ни цыци, ни пиз…».

– Прекрати! – холодно вскипел Андрей, вырывая у Вороновой фотографию. – Тебя это не касается.

– Да ты не обижайся. Что увидела, на то и показываю. В конце концов, у нас в России и таких тоже любят. Но только от сильной кобельей тоски. Надеюсь, меня отсюда отвезут? – вскинула подбородок и обиженно одернула китель. – Прикажешь отвезти, или ты здесь уже никому ничего приказать не можешь, Власов?

– Отвезут, тебя, Воронова, отвезут. Ты говорила, что получила чин лейтенанта по ходатайству Хейди…

– Не по ее ходатайству. Она лишь поддержала.

– Значит, ходатайствовал твой страдатель-генерал?

– И он – тоже руку приложил. Однако свои чины, как и две медали в придачу к Железному кресту, тем самым местом, на которое ты, будучи командармом, так зарился, я не зарабатываю. Понял, генерал?

И Власов был поражен, увидев перед собой окаменевшее лицо, с застывшей на нем маской неприкрытого, уже вполне «великогерманского», презрения.

– Начинаю понимать, – почувствовал, как горло его судорожно сжимается от ярости. Вместе с душой.

Власову вдруг показалось, что за те несколько минут, которые он провел с Вороновой, перед ним, одна за другой, предстали три, совершенно непохожие друг на друга, женщины, каждая из которых по-своему помнила его, по-своему любила и по-своему презирала. И какое счастье, что она не может задержаться здесь. Сколько-нибудь долго терпеть эту, – одну в трех, теперь уже одинаково ненавистных ему, – женщину он не смог бы.

– А заготовленные мною документы я все-таки сохраню. Спрятала их в надежном месте. На тот случай, когда и в Германии нас, «влас-совцев», – это свое «влас-совцев» она произнесла, как что-то убийственно презренное, – начнут выстреливать точно так же, как выстреливают в России… По всей Европе флажками обставят, как волков в степи. И оружие в трех тайниках, вместе с кое-каким золотишком, там, в России, припрятала. Кто знает, а вдруг пригодится. Я подробно опишу места расположения тайников и передам это описание тебе. На тот случай, если самой мне до конца войны дожить не случится, или же пути наши разойдутся.

– Предусмотрительно, – признал командарм. – И по-своему щедро.

– Жизнью, войной, по обе стороны фронта, ученая. Такая наука зря не пропадает. Не провожай меня. Где там твой капитан, душа его навыворот?!

– Капитан! – тотчас же позвал Власов.

– Здесь я, господин генерал, – почти мгновенно возник на пороге Штрик-Штрикфельдт.

– Проведите лейтенанта к машине и проследите, чтобы ее тотчас же отправили, но чтобы так: в стремени, да на рыс-сях.

– Как и доставили сюда, – зачем-то уточнил капитан. – В сопровождении двух эсэсовских унтер-офицеров.

– Даже? – ненаигранно удивился Власов. – Генеральский эскорт. Надеюсь, они обеспечат вашу безопасность, лейтенант?

– Не волнуйтесь, господин генерал-полковник, – сделала Мария ударение на второй части его звания, – в Германии обо мне заботятся куда аристократичнее, нежели в России[76], – насмешливо добавила она, давая понять, что в жизни ее изменилось не только то, что одного генерала она умудрилась променять на другого. Вместе с генералом изменились и страна, народ, культура.

Да, это действительно была уже совершенно не та женщина, с которой он блуждал когда-то по волховским лесам и которую однажды, не столько в порыве любви, сколько отчаяния, брал в каком-то заброшенном окопчике буквально на виду у проходивших мимо – метрах в пятидесяти, по ту сторону кустарника, – немцев. Возможно, даже из ярости. Прощаясь с жизнью.

А еще – это совершенно не та женщина, которая, всякий раз рискуя жизнью, словно волчица, добывала для него пропитание, рыская по окрестным, простреливаемым немцами, окруженцами и сельскими отрядами самообороны селам…

«А ведь Хейди прекрасно понимала, что сегодня перед тобой предстанет уже совершенно иная Мария „Форонофа”, – вдруг открыл для себя Власов. – Знала Биленберг о зафронтовых вояжах Марии за линию фронта, о наградах, добытых вовсе не тем, чем очень часто добывали их себе походно-полевые жены многих комбатов и комдивов. О ее эсэсовском генерале знала… Поэтому и свела нас только для того, чтобы… окончательно развести. При этом была уверена, что совершенно ничем не рискует».

Оставшись в одиночестве, генерал один за другим опустошил два бокала вина, и, почувствовав, что основательно пьянеет, решил: теперь он может предстать и перед Хейди Биленберг.

– Простите, капитан, – покаялся он, вновь увидев в прихожей Штрик-Штрикфельдта. – Я ведь не знал, что вы давно успели предупредить Хейди о существовании Вороновой.

– Только потому, что меня попросили подготовить фрау Биленберг к восприятию этой информации, которая, так или иначе, дошла бы до нее.

– Не спрашиваю, кто именно попросил вас об этом.