– Тогда прямо признайтесь, что вас интересуют подходы не ко мне, грешной, а к Отто Скорцени. И что, не сумев добраться до моего досье, вы теперь нагло пытаетесь выяснить не столько мое семейное положение, сколько характер моих личных отношений с обер-диверсантом рейха. Вам мало славы любовницы Салаши; хочется войти в бульварную историю Будапешта еще и в роли «бордельной любовницы Скорцени»?

На удивление, Юлиша отреагировала на ее выпад с философским спокойствием.

– Не стоит так нервничать, госпожа Фройнштаг. Мы ведь не требуем от вас предавать интересы Германии. У наших стран общие интересы. Фюрер также заинтересован в Салаши, как и Салаши в фюрере. Просто нам, окружению фюрера Венгрии, хотелось бы наладить более тесные отношения со Скорцени.

– Кому именно хотелось бы их наладить? Лично вам?

– Боже упаси. Ничего личного. Если вы поможете нам наладить связь со Скорцени, мои друзья готовы выразить свою благодарность в том виде, в каком пожелаете. Не скрою, что при этом меня интересовали и ваши личные отношения с обер-диверсантом рейха. Например, хотелось бы знать: ваше «будапештское замужество» – это всего лишь диверсионная легенда, или за ним что-то скрывается?

– Если быть откровенной, баронесса, я охотно поменяла бы своего мужа на Скорцени. Знаете, мы, женщины, иногда готовы жертвовать собственным благополучием только ради того, чтобы осознавать, что наши мужья чего-то да стоят в этом мире. Будь мой супруг штурмбаннфюрером Скорцени, я чувствовала бы себя Жозефиной Богарне[77].

– Не думаю, что она чувствовала себя самой счастливой женщиной Франции, – блеснула своими познаниями Юлиша. – Правда, с «наполеонами» сейчас тоже туговато. Поэтому следует делать все возможное, чтобы превращать в «бонапартов» тех мужчин, которых нам ниспослал Господь, и довольствоваться тем подножным материалом, который у нас имеется.

«Превращать своих мужчин в Бонапартов?» А ведь прекрасную мысль высказала эта козявка. Похоже, не глупа.

Опасаясь, что разговор вновь зайдет в тупик, Юлиша предложила баронессе сигарету. Фройнштаг отказалась и вновь взглянула на часы.

– Понимаю, что вы торопитесь, время позднее. Но ведь не хочется, чтобы наша встреча завершилась ничем.

– Тогда что вы мучаетесь, госпожа Шемберг? Вы ведь хотите, чтобы я использовала все свое влияние в Берлине, помогая вашему «венгерскому Бонапарту» прийти к власти. То есть вы нисколько не сомневаетесь, что рано или поздно это произойдет. Однако хотелось бы пораньше. Война близится к концу, и времени в обрез.

– Вы правы, я хотела просить именно об этом, – покорно согласилась баронесса. – По-моему, каждому ясно, что дни Хорти как регента сочтены. Сколько он мог отсидеться за стенами будапештской Цитадели, он уже отсиделся. Хотя, имея в своих руках такую страну и такую армию, мог бы сделать очень многое. Венгры – прекрасные солдаты. Но ведь ни одного стоящего, воинственного генерала. Нет вождя нации. Нет его… вождя… нации – вот в чем дело. А потому и нации как таковой тоже нет.

– Что же мешало Салаши подарить себя венграм в качестве вождя?

– В Венгрии, да при той чехарде в политических кругах, которая продолжается уже несколько лет, это вовсе непросто.

– Наполеону во времена Конвента было, естественно, куда проще, – иронично заметила Лилия. – Осада Тулона, деморализованная, раздетая и разутая «итальянская» армия, Аркольский мост… Как не хватает сейчас всего этого нашим доморощенным вождям!

– Сколько бы мы с вами ни иронизировали по этому поводу, госпожа Фройнштаг, но существует реальность. Господин Салаши – человек решительный и не лишенный самолюбия. Аналогия с Бонапартом представляется не случайной еще и потому, что Салаши – искренний бонапартист, как, впрочем, и Муссолини, фюрер, и даже, говорят, Сталин… Но Ференц отдает себе отчет в том, что Венгрия – это Венгрия. Вспомните: Корсика тоже мало что дала Наполеону для его величия. Если вообще что-либо дала, кроме нескольких кровных врагов.

– Резонно.

– Салаши понимает, что при всех возможных перестановках в высших кругах Венгрии все равно в конечном итоге во главе страны окажется – и, что очень важно, удержится на вершине, – только тот, кто приемлем для Германии, для Гитлера.

– Стоп! – прервала поток ее словоизлияний Фройнштаг. – А кто, по-вашему, может оказаться сейчас более приемлемым для Гитлера, нежели Салаши?

– Сын Хорти, Николас, которому наши политики пытаются создать славу такого же героя, как и слава его старшего брата Штефана. Вы ведь знаете, что именно Штефана парламент назначил в свое время вице-регентом и официальным наследником государственного правителя Венгрии[78].

– Но он, кажется, погиб?

– В сорок втором, в авиакатастрофе.

– Что уже наводит на определенные размышления, – осторожно запустила пробный шар Фройнштаг. Она плохо знала эту страницу истории рода Хорти, однако это ее не очень-то смущало. В конце концов, она – специалист по диверсиям и переворотам, а не специалист по истории Венгрии.

– Нет, это была не диверсия, а глупая случайность.

– В любом случае у младшего сын Хорти шансов сменить на посту регента своего отца – нет. Кто следующий претендент? Из наиболее реальных.

– Только один – Миклош Каллаи[79]. Он несколько раз встречался с Гитлером и другими высокопоставленными лицами рейха…

– Из этого еще ничего не следует, – прервала ее монолог Фройнштаг.

– Очень дружен с вашим министром иностранных дел фон Риббентропом.

– Хвастаться дружбой с этим человеком в рейхе уже никто не решается. По крайней мере в ставке фюрера и в рейхсканцелярии.

– И, наконец, его поддерживают Борман и Мюллер.

– Мюллер никогда и никого не поддерживает. Это не в его правилах, и потом, он даже не знает, как это в политике делается. Борман – да, его мнение иногда может оказывать кое-какое влияние на фюрера. Если только ваша информация верна. Но ведь наверняка он является человеком Хорти.

– Особо доверенным человеком Хорти. Каллаи давно предал союзнические обязательства перед Германией и тайно ведет переговоры с представителями Англии, России и США, пытаясь при их содействии переметьнуться в антигерманский лагерь.

– В таком случае вам нечего опасаться, что он может опередить Салаши.

– Теоретически опасаться действительно нечего. Но создается впечатление, что в рейхе плохо ознакомлены с этой частью деятельности Каллаи. Что там ему по-прежнему верят. Мы знаем, что этот человек способен производить нужное впечатление на своих собеседников, однако знаем и то, насколько он подлый.

– Поэтому вы решили отвести мне роль изобличительницы Каллаи в ставке фюрера? – иронично поинтересовалась Фройнштаг. Но это не смогло сбить Юлишу с избранной интонации.

– Это правда, что Скорцени вхож к фюреру?

– Теперь он уже вхож в кабинет любого правителя мира. Если в чьей-либо приемной перед ним не спешат распахнуть дверь, он распахивает ее сапогом. Вы, баронесса, как полуавстрийка, должны знать это, уже хотя бы опираясь на опыт Австрии.

– Очевидно, по-настоящему об этом феномене войны заговорят лишь после ее окончания, – согласилась Юлиша.

– Допустим, я предприму любые возможные в этой ситуации шаги, чтобы по своим каналам, а также с помощью Скорцени убедить моих влиятельных, я бы даже сказала, очень влиятельных, знакомых в Берлине, в Главном управлении имперской безопасности, что в Венгрии есть человек, хоть сейчас готовый сменить адмирала Хорти…

– Что этот человек сделает все возможное, чтобы Венгрия и впредь оставалась надежной союзницей Германии.

– И что другого такого человека в Венгрии не существует…

– Вот видите, как прекрасно мы поняли друг друга, – баронесса наклонилась через стол и едва заметно прикоснулась рукой к руке Фройнштаг. Сугубо женское проявление признательности, которое сказало Лилии больше каких бы то ни было слов. – В Берлине ни на минуту не должны усомниться в том, что, с приходом к власти Салаши и его партии, Венгрия станет на путь национал-социализма, основательно увеличит и укрепит свою армию и будет сражаться против коммунистов с тем упорством, которое во все века отличало воинов-венгров.