– Благодарите Господа, что я не сурова. За истинных солдат этой войны! – провозгласила она, поднимая свой бокал. – На чьей бы стороне и под какими флагами они не сражались!

– Оригинальный тост. Геббельс его, правда, не одобрил бы, как идеологически невыдержанный. Сталин – тем более. Зато он по-солдатски мужественный.

– Просто я пью за истинных, настоящих солдат, а не за тех, кто подло стреляет из-за угла.

– Если нас, диверсантов, причисляете к «истинным солдатам-фронтовикам», а не к тем, кто стреляет, и даже время от времени взрывает из-за угла, то я присоединяюсь.

– Вы, Скорцени, обладаете удивительной способностью испохабить любой, самый сокровенный тост.

Скорцени слегка пригубил бокал, повертел ножку между пальцами, рассматривая вино на цвет, и вновь пригубил. Фройнштаг давно знала, что спиртным Скорцени не увлекается. Мало того, сумел убедить себя, что душа его спиртного вообще не приемлет. Правда, Лилия подозревала, что прозрение пришло к нему после хорошо отмеренной дани этому увлечению в прошлом, но все равно считала подобное рвение обер-диверсанта похвальным.

– В том-то и дело, Фройнштаг, что в этой войне каждый солдат по-своему «истинный». Даже те из нас, кому время от времени приходится стрелять из-за угла, спасать из плена своих и доставать из-под земли врагов. В этом и заключается подлость «истинной», современной войны, по законам которой рыцарем оставаться очень сложно.

И все же они выпили за рыцарство, по крайней мере за такое, каким его представляли себе солдаты этой войны по обе стороны всех фронтов. И ничего, что в руках у них были не солдатские кружки и фляги с дешевым шнапсом и беспощадным спиртом, а богемские бокалы с прекрасным токайским вином, созданным не для таких вот военно-полевых тостов, и не для таких мрачных застолий.

– Поймите нас правильно, – сказал Скорцени, усаживаясь в кресло напротив Фройнштаг, – только потому, что вы для нас более чем офицер, мы и занервничали. И можете не сомневаться, что я найду стрелявшего. Я его из-под Дуная…

– Да пошли они все к черту! Одного не могу понять, почему стрелок этот сволочной не пристрелил меня? Не из пистоля же времен Людовика XIII он палил, а из современного пистолета. Чуть ли не в упор.

– Вот это-то меня и заинтересовало. Как, впрочем, и Гольвега, который уже изложил мне просвещенные плоды ваших коллективных соображений. Ну-ка, еще раз все с начала и строго по порядку…

– Начинать с выстрела?

– Выстрел – это уже визитка на прощание, – саркастически улыбнулся Скорцени, поднимаясь из кресла и прохаживаясь по номеру. – Вы же начинайте с первой улыбки баронессы Юлианы фон Шемберг, нашей всеобщей любимицы Юлиши. Ну, слушаю, слушаю, – вновь присел у кресла Лилии, словно беседовал с заплаканной девчушкой.

И не было ничего странного, что, вместо того чтобы сразу же начать рассказ, Фройнштаг наклонилась, нежно, неумело как-то поцеловала его в щеку, и только тогда вдруг дала волю чувствам. До слез дело не дошло, но по тому, как порывисто обхватила девушка его шею, штурмбаннфюрер понял, что сдерживать себя стоило для нее огромных усилий. Этот порыв был настолько искренен, что Скорцени даже не решился прикрикнуть на нее. Но Лилия и так помнила, что сантиментов «первый диверсант рейха» не терпит.

Она старалась не упустить ни малейшей подробности своей встречи с баронессой, тем не менее рассказ оказался на удивление коротким. Только сейчас Фройнштаг по-настоящему поняла, как много проскальзывало в их беседе сугубо женского, не относящегося к делу.

Скорцени выслушал ее с бокалом в руке, не перебивая и не задавая никаких вопросов. Единственная мысль, которая время от времени прорывалась в его сознание: «Какое счастье, что эта женщина уцелела!»

Как бы Отто ни относился к ней во время диверсионных скитаний, однако смутно представлял себе, каким образом обходился бы впредь без нее. Что ни говори, они слишком вошли в роль мужа и жены, которые им приходилось играть уже по нескольким диверсионным сценариям. Да и вряд ли удалось бы найти другую такую женщину, которая в одинаковой степени была бы интересной ему и в постели, и как спутница, и как хладнокровный, мыслящий диверсант. И ничего, что с хладнокровием у нее сегодня не получилось, что выбилась из роли; в конце концов, такое случается с каждым.

– Значит, баронесса крайне заинтересована в карьере своего возлюбленного, – наконец попытался подвести кое-какие итоги Скорцени. – А потому автоматически становится нашей союзницей.

– Но лишь в какой-то степени и на строго определенное время. Понятие «союзница» в нашем случае более чем условное.

– «В какой-то степени, и на строго определенное время…» Вполне вразумительно. Что за этим толкованием?

– Теория Шторренна.

– Кого-кого?!

– Унтерштурмфюрера Шторренна.

– Боже праведный! В Будапеште даже Шторренн, оказывается, прослыл теоретиком и стратегом! При слове «теория» меня всегда бросало в дрожь, как Геринга – при слове «культура». Так продолжается со школьной скамьи. Изложите-ка ее суть.

– У самого Шторренна это получится убедительнее. Позвать?

– Вы интригуете меня, Фройнштаг.

Скорцени почему-то совершенно не хотелось, чтобы сейчас в ее номере появлялся еще кто-либо. В том числе и Шторренн, с которым он успел познакомиться и который, переодетый в гражданское платье, околачивался теперь в коридоре, охраняя подступы к обиталищу «фрау Вольф». Но интересы дела требовали…

Шторренну было уже основательно за тридцать, возраст, предвещавший, что особых чинов на ниве гестапо ему уже не снискать. Ростом унтерштурмфюрер тоже едва дотягивал до того предела, ниже которого всякие мечтания об СС медиками из Главного санитарного управления рейха брезгливо пресекались. Зато лицом – худощавым, благообразным, по-христиански открытым, – он вполне мог бы сойти хоть за пастора, хоть за сельского учителя.

Выслушивая изыскания Шторренна в области возрождения Австро-Венгерской империи, Скорцени успел увлечься не столько его теорией, сколько важным для себя выводом: «Нет, влюбиться в этого кельнера из гамбургской пивной Фройнштаг попросту не способна. В этого-то – уж точно нет…» – успокаивал себя штурмбаннфюрер.

– Все, что вы сообщили, Шторренн, – кощунственно ухмыльнулся обер-диверсант рейха, – неоценимо. Причем заметьте, что задолго до меня это признала Фройнштаг.

Шторренн чопорно поклонился Лилии.

– Но коль уж вы такой провидец, то снизойдите… Кто тот человек, который так напропалую и самозабвенно стрелял во фрау Вольф?

– Это мне пока что не известно. И вряд ли смогу установить его личность в течение ночи. Придется подождать до утра. Не исключено, что организаторы этого террористического блефа сами пожелают засвидетельствовать свое висельничное почтение.

Все трое, как по команде, взглянули на уныло черневший на отдельном столике у камина телефон.

– Мы не станем дожидаться утра, – возразил Скорцени. – Начнем работать немедленно. Однако вы не поняли меня, я не имени и не тела его требую. Важно знать, чей «привет» он передавал нам: Хорти, Салаши или, что было бы очень банально, самой баронессы Шемберг. А может, это до нас долетают отзвуки из Берлина?

Шторренн непонимающе уставился на Скорцени.

– Неужели из Берлина? – в ужасе переспросил он.

– Ничего удивительного, из Берлина – тоже не исключается, если не забывать о звучащих по всех нас колоколах «Валькирии».

– Вам виднее, господин штурмбаннфюрер, – осторожно обошел гестаповец тему покушения на фюрера. – Но, скорее всего, это след Хорти, – произнес он как можно увереннее, давая понять, что уже анализировал ситуацию.

– Может, все-таки Салаши? Ведь встречалась-то Фройнштаг с женщиной Салаши, а не контр-адмирала. И потом, откуда людям Хорти было знать, что эта встреча состоится? Впрочем, знать они, конечно, могли, – попытался откорректировать свое замечание Скорцени, почувствовав, что прозвучало оно, если и не наивно, то уж, во всяком случае, непрофессионально.