Очень неблаговидных мыслей…

Совсем неблаговидных…

— Стой! — крикнул Грег, догоняя Данте. — Подожди! — ещё раз громко сказал он, почти прокричал, но тот шагал, не останавливаясь, словно не слышал. — Коста!

Грегори догнал его и преградил путь. Данте притормозил и уставился на него.

— Ты мне? — будто и не понимал, что слова был обращены к нему.

— Тебе! — рявкнул Грег. — Что за хрень ты притащил? — он почти впечатал ему в грудь, смятые фотографии. — Или ты думаешь, зря врачи прописывают пациентам полный покой и никаких нервов?

— Я ничего не думаю. Это не моя забота, — отозвался он и окатил Грега презрительным взглядом.

— Оно и видно, что не твоя! — Грег разошёлся не на шутку, намереваясь выказать всё, что он думает о нём.

— Красивая… — сказал Данте, пристально рассматривая фото, что сунул ему Грег. — Блондинка… Как раз в моём вкусе… Ещё есть что сказать или это всё? — он поднял взгляд на Грега.

— Какого чёрта?!

— Я не собираюсь перед тобой отчитываться! Можешь идти и дальше утешать его, если желаешь! Я не настолько чувствителен. Но думаю, через неделю он встанет на ноги как миленький! А ты иди и дальше бойся за его нервы! — бросил он ему в лицо.

— Да ты охреневший… — начал Грег.

— Кто? Охреневший кто?

— Что ты о себе возомнил? Забирай это и вали отсюда! — почти заорал Грег, готовый кинуться на Данте с кулаками.

— Если у тебя мозгов хватает только для того чтобы толкать наркоту в своих клубах… — прошипел Данте, придвинувшись ближе к Грегу. Он впихнул ему фото обратно. — Уйди с дороги… пока твою лавочку не прикрыли… Я не лезу в чужие дела, но ради такого удовольствия… — процедил он и развёл руками, а потом резко толкнул Грега в плечо, вынуждая отступить, что тот и сделал, пропуская Данте вперёд. Несколько секунд Грег стоял на месте, а потом вернулся в палату.

— Оставь меня! — резко сказал Ян, после чего Грег ушёл, досадно громко хлопнув дверью. В коридоре он остановился, посмотрев на злосчастные фотографии, потом выбросил их в мусорную корзину и покинул клинику.

Тихо. Оглушительно тихо. Только стрелки часов, висевших на стене, неумолимо передвигались. Раздражающе тикали. Нервировали. Только они вели отсчёт времени, а в остальном оно словно стояло на месте. Светлые стены палаты уже приелись до невозможности. Хорошо, что голубые. Он бы сошёл с ума в четырёх белых стенах. Хотя чувствовал, что и так уже был близок к сумасшествию. Чувствовал, как постепенно звереет. Бесится от собственного бессилия. Так же как в детстве, когда болел. Это было редко. И кроме банальной простуды, за исключением травмы плеча он ничем не болел. А если бы после бассейна не бежал домой с мокрой головой, то и простудой не болел бы. Как и в детстве, он ненавидел суету вокруг себя. Не переносил, когда Марта в беспокойстве бегала вокруг него, охая и ахая с кучей лекарств. И сейчас он с трудом переносил, постоянно туда-сюда снующих медсестёр, врачей… бесконечные анализы крови… Только запас его железного терпения истощался с каждым днём. Можно сказать с каждым часом…

А сейчас было тихо. Никого вокруг. Но мозг готов был взорваться всего от нескольких мыслей. И от этого надсадного и раздражающего тиканья тоже. Если бы сил было побольше, он бы встал и разбил эти часы. Какой идиот вообще догадался их повесить?

Он был слегка ошеломлён, введён в какое-то неподдающееся объяснению состояние. Эти фотографии… У него не то что фотографии её не было, он вообще не видел ни одной фото с её изображением; он не видел как она получается на них. А теперь увидел. Её. В каком-то застывшем моменте. Всего один кадр целой жизни. Маленькая частичка того, что она излучала… на этой безжизненной бумаге. Он и выражения лица толком не разглядел. Она поправляла растрепавшиеся волосы. И не сразу он заметил в кадре кого-то ещё рядом с ней. А когда заметил… Когда заметил, знакомая ревность жаром прошлась по всему телу. Даже ладони стали горячими. Представлять и думать это одно… Но видеть воочию рядом с ней кого-то другого это… Это невыносимо… Знать что кто-то другой назовёт её… позовёт… и она откликнется…

Самый преданный пёс может укусить своего хозяина, если тот тронет его рану, даже чтобы облегчить боль и помочь. Вот и он чувствовал себя так же. Чувствовал себя раненным зверем, готовым рыкнуть и кинуться на любого, кто трогает его, кто прикасается к нему сейчас в таком состоянии. В состоянии почти беспомощности и зависимости. С одной только здоровой рукой. На второй была фиксирующая повязка, которая исключала любые движения. Хотелось скрыться. Уйти и зализать раны в своей берлоге. Чтобы никто не добрался. Никто не видел. И самому не видеть и не слышать никого.

Хотя сейчас он был рад свой собственное боли, которую ему приходилось переносить. Спасали обезболивающие, но и их действие заканчивалось. В это время он отдыхал от собственных мыслей. Потому что думать просто ни о чём не мог. А когда мог, то думал обо всём сразу и о ней. О ней и о последних днях, что они провели вместе. О той карусели, что так стремительно закрутилась. Всего за несколько дней всё перевернулось с ног на голову, а он оказался не готов. Надо было затолкать её в самолёт силой и отправить далеко-далеко. Отправить её на другой материк, где её никто бы не нашёл, а не выслушивать всё то, что она ему предъявила. Начиная с того, что ему на неё плевать, и заканчивая тем, что он хочет от неё избавиться. В тот момент слова ему были не важны, он даже не стал думать над этим, забивать себе голову и устраивать по этому поводу очередные выяснения отношений.

«Что же ты делаешь, Эва…» — прошептал он после второй попытки уговорить её уехать. Он прошептал это, но только после тока как она сказала твёрдое «Нет!» и вышла из его кабинета. Он так не хотел слышать это «нет». Он думал и думал…

А на следующий день утром ему позвонили и попросили приехать на опознание. Почему ему? Он не хотел. Не хотел ехать туда. Не хотел видеть её. Но это пришлось сделать. В убитой девушке он опознал свою бывшую любовницу Изабеллу, подписал какие-то бумаги. Это была неприятная процедура. Противная и неприятная. Не очень уютно ощущать собственную, хоть и косвенную причастность. Совсем неудобно испытывать угрызения совести ещё и по этому поводу. Но всё быстро прошло. Он ощущал себя настоящим эгоистом, но это прошло. Жалость? Да. Он испытывал её. Изабелла не заслужила этого. Она молодая и красивая, у неё вся жизнь была впереди, как кто-то обязательно сказал на её похоронах. Но о ней Ян не думал. Не о ней. Он думал об Эве. Только она не выходила у него из головы, и он буквально покрывался холодным потом, когда представлял её на месте Изабеллы. Не хотел, но подобные мысли сами лезли в голову. Он думал всё утро и весь день. О ней и о себе. А она позвонила и сказала, что дописала фреску. Фреску…

Да ему было плевать на эту фреску!

Он воспользовался этим разговором. Воспользовался этим оборотом, что она употребила в шутку, чтобы закончить всё. Её жизнь была важнее собственных чувств. Важнее её чувств, и на это ему тоже было плевать в тот момент. В тот момент он меньше всего думал о чувствах и совсем далёк от размышлений о собственной неправоте. И сейчас, он был уверен, что поступил правильно. Он был уверен и никто не мог переубедить его в этом. Даже если своим поступком он навсегда оттолкнул её от себя, он считал себя правым.

Но так не хотелось отдавать её кому-то…

При одной только мысли об этом дикое чувство собственности охватывало его. Оно пронзало каждую клеточку тела. И каждая клеточка протестующе вопила и отказывалась принимать этот факт. И с этим тоже как то нужно было справиться. И это он тоже собирался сделать.

Но сначала ему хотелось разбить эти часы…

— Ну, пожалуйста…

— Нет!

— Я по тебе соскучилась, — умоляюще проговорила она в трубку.

— Нет и точка, — на удивление твёрдо сказал он.

— Мне совершенно не с кем пройтись по магазинам.