Мне что-то суют в карман передника. Поднимаю голову. Женская рука уже исчезла, зато ее обладательница облизывает меня голодными похотливыми глазами.

– И тебе тоже, мой сладкий, – говорит она.

Я подмигиваю ей, улыбаюсь остальным трем и неторопливо ухожу. В кухне я опорожняю ведерко в мусорный контейнер, затем лезу в карман и достаю три двадцатидолларовые бумажки.

А что, может, мои шансы выиграть пари не так уж смехотворны.

Спустя два часа…

Пари я проиграл.

– Двести сорок, двести сорок один… двести сорок шесть… двести пятьдесят шесть, – вслух подсчитывает Кэмрин.

Наша короткая смена закончилась.

– Ну а сколько у тебя? – усмехаясь, спрашивает она.

Пытаюсь изобразить искреннее разочарование, но ничего не получается. Достаю деньги, снова медленно их пересчитываю и со вздохом говорю:

– Восемьдесят два доллара.

– Что ж, для помощника официанта совсем неплохо, – улыбается Кэмрин. – Держи и мои.

– Ты отдаешь мне свои чаевые? – удивляюсь я, развязывая тесемки фартука. – Ты освобождаешь меня от пари?

– Ни в коем случае. Это на временное хранение.

За нашими спинами появляется Джерман.

– Ребята, чтобы все было чин чинарем, – растягивая слова, предупреждает он. – Никакого рэпа и этих липких песенок в стиле «Нью эйдж». – Он лихорадочно щелкает пальцами, пытаясь вспомнить название хотя бы одной нежелательной песни. Потом машет рукой. – Словом, здесь вам не «Американский идол»[13].

У него это звучит как «Мркански идл».

– Понятно, – отвечает Кэмрин и лучезарно улыбается.

Физиономия Джермана расплывается в глупейшей улыбке. Он млеет от Кэмрин. Уходя, что-то бурчит мне. Я не возражаю: уж пусть лучше бурчит. Хуже, если бы он начал млеть от меня.

– Ты, главное, не нервничай. – Я поворачиваюсь к Кэмрин и беру ее за руки. – Попомни мое слово: публика будет вопить от восторга.

Она кивает, но я вижу, что она нервничает. Пытается успокоить себя глубоким дыханием.

– Ты готовься, а я сбегаю за гитарой, – говорю я.

Целую ее и выхожу из бара к парковке. Электрогитара, подаренная Кэмрин, лежит в багажнике. Итак, «Edge of Seventeen», первая сольная песня Кэмрин. Я тоже немного нервничаю. Сама песня играется довольно просто, но там заковыристое ритмическое вступление. Его хорошо знают, и сбиться мне никак нельзя. Особенно аккомпанируя Кэмрин. Если бы мы, как обычно, пели вместе, я бы вообще не волновался за этот вечер.

Возвращаюсь в бар. На сцене уже сидит барабанщик Лейф и настраивает свою батарею ударных.

– Спасибо, что пришел, – говорю я.

– Без проблем, – отвечает Лейф. – Песня знакомая. Я часто играл ее в Джорджии. Несколько лет назад я там работал в похожем баре.

Кэмрин очень обрадовалась не только барабанщику, но и тому, что Лейфу знакома ее дебютная песня. Мы бы могли выступить и без Лейфа, однако есть песни, которым нужна ритмическая поддержка. «Edge of Seventeen» – из таких. Вчера, когда Кэмрин проходила инструктаж, мы познакомились с Лейфом, и он согласился нам помочь. Думаю, уверенность Кэмрин повысилась на несколько пунктов.

Надеваю гитару. Кэмрин выходит на сцену, останавливается возле меня.

– У тебя очень сексапильный вид, – шепчу я ей на ухо.

Она краснеет и оглядывает свой наряд. Черный облегающий топик она заменила черной блузкой с громадным вырезом на спине. Подаренный мной кулон очень удачно сочетается с черным шелком. Волосы она распустила по плечам. Вообще-то, мне нравится ее коса, но с этими длинными светлыми прядями, небрежно разбросанными по плечам, ее сексапильность заметно возрастает.

В баре шумно. Голоса посетителей заглушают даже басовый барабан Лейфа. Все столики перед сценой заняты, да и в закутках у стены тоже нет свободных мест. Четыре мои «подружки» по-прежнему здесь. Из своего закутка они переместились за столик поближе к сцене. Похоже, они не ожидали, что из уборщика столов я превращусь в гитариста. В другое время я бы обязательно выбрал себе «жертву» на этот вечер, однако сегодня все по-другому, и прежних игр с залом не будет. Кэмрин слишком нервничает, чтобы в первое свое выступление спускаться в зал.

Все готово. Можно начинать. Кэмрин, затаив дыхание, смотрит на меня.

Я жду ее сигнала. Наконец она кивает, и я беру первые аккорды. Зал замолкает, и головы собравшихся поворачиваются к сцене. Гитарное вступление к этой песне всегда действует на людей завораживающе. Но вот замер его последний аккорд. Кэмрин начинает петь. Как и я, на сцене она превращается в совершенно другого человека. Сегодня я просто не узнаю ее. Куда только делись недавние робость и нервозность? Вспоминаю, какой она была, когда мы репетировали эту песню. Кэмрин держится уверенно, она полностью владеет собой. С каждым словом зал наполняется ее сексуальной энергией. Ее движения меня заводят.

Она доходит до припева. Я слегка подпеваю ей, но все смотрят только на нее. Даже мои «подружки». А ведь они пересаживались, чтобы поглазеть на меня. Сейчас они, похоже, едва замечают мое присутствие. Они сопереживают Кэмрин, и это наполняет меня гордостью.

Она едва успевает дойти до середины первого куплета, а танцевальный пятачок уже заполняется. Сила и сексуальность голоса Кэмрин смешиваются с восторженной реакцией слушателей. Я возбужден до крайности, и второй проигрыш получается у меня гораздо чувственнее первого.

– О-о, детка… о-о-о, – шепчу я.

Отовсюду слышатся одобрительные «Вау!». Публика в зале возбуждена не меньше моего.

Нет, все-таки меньше. Они ведь ничего не знают о Кэмрин… Она спела второй куплет, третий. Теперь поет третий припев. Я тоже пою. Мои пальцы бегают по струнам, но в душе появляется настороженность. В четвертом куплете есть одно место, где слова произносятся очень быстро, почти скороговоркой. Когда мы репетировали, Кэмрин постоянно спотыкалась… Я смотрю на нее и чувствую: ее волнение осталось позади. То, что не получалось на репетициях, на сцене пройдет безупречно.

Так оно и есть! Кэмрин с пулеметной скоростью выстреливает слова, ни разу не запнувшись. Мое лицо чуть не лопается от широченной улыбки. Дождавшись припева, я громко подпеваю Кэмрин, и она начинает пятый куплет.

Черт побери, теперь эта песня принадлежит ей! Смотри в оба, Стиви Никс!

Середина песни. Я чувствую, Кэмрин слегка устала. Ей нужна пауза, совсем небольшая. Мои руки тоже устали, но я продолжаю играть, ни разу не сбившись. Удлиняю проигрыш. Мы понимающе переглядываемся, и Кэмрин плавно переходит на вторую половину песни. Вступаю там, где и должен.

Ее руки обхватывают микрофонную стойку. Она раскачивается в такт песне, закрыв глаза. Она сейчас вся состоит из эмоций.

– Да! Да! – поет она.

Потом она открывает глаза и смотрит только на меня, как будто в зале больше никого нет.

Меня пробирает дрожь. Я улыбаюсь и сосредоточиваюсь на игре, чтобы не смазать конец песни.

Зал взрывается криками и воплями. Кэмрин кланяется первой, а за нею и я. Она улыбается искренне и торжествующе. Я смотрю на нее, и у меня перехватывает дыхание.

Перебрасываю гитару за спину, подхожу к Кэмрин и беру ее на руки. Вокруг кричат и свистят, но я вижу лишь глаза Кэмрин. Крепко целую ее, и это вызывает новый всплеск эмоций зала.

Дальше мы поем вместе. Публики в зале становится все больше. Мы не замечаем времени и поем песню за песней. Кажется, мы исполнили их не меньше десятка, в том числе «Barton Hollow», «Hotel California» и «Birds of a Feather». Все песни зал встречает очень тепло. Я сегодня не солирую, хотя Кэмрин и просила меня выступить одному. Нет, этот вечер принадлежит ей, и только ей. Я отказался быть центром внимания даже на одну песню.

В отель мы возвращаемся в два часа ночи, и я охотно выполняю условия проигранного пари.

– Похоже, Джерман решил, что мы тут задержимся, – говорю я.