Она уверяет меня, что нет. Я ей верю.

Но по-настоящему успокоить ее может только результат врачебной проверки, где будет написано, что я совершенно здоров, а в голове нет ничего, кроме мозгов.

А если там что-то есть… Сейчас мне не хочется даже думать об этом.

Я больше волнуюсь за нее, чем за себя.

На время сканирования Кэмрин попросили обождать в соседней комнате. Я чувствовал: она готова препираться с медсестрой. Но благоразумие одержало верх, и она послушно ушла. Как и в прошлый раз, мне кажется, что меня запихнули внутрь громадной гудящей машины на несколько часов. Я боюсь замкнутых пространств.

– Замрите, – велел оператор. – Старайтесь вообще не двигаться, иначе нам придется повторять сканирование.

Я замер. Сомневаюсь, дышал ли я в эти пятнадцать минут.

Когда все закончилось, я вытащил из ушей затычки и швырнул в мусорную корзину.

Кэмрин едва не упала в обморок, когда медсестра сообщила, что результаты будут известны не раньше среды.

– Вы что, шутите? – крикнула ей Кэмрин.

Глаза у моей жены бешено сверкали. Она смотрела то на меня, то на медсестру, надеясь, что кто-то из нас что-то сделает.

– Скажите, а нам никак нельзя узнать результаты уже сегодня? – спросил я.

Уж не знаю, что подействовало на медсестру. Возможно, решимость Кэмрин. На мгновение и мне показалось, что Кэмрин с места не сойдет, пока не узнает все.

– Посидите в приемной. Я выясню, сможет ли доктор Адамс выкроить время и посмотреть материалы.

Через четыре часа мы сидели в кабинете доктора Адамса.

– Не вижу никаких аномалий, – сказал он. Кэмрин, до сих пор мертвой хваткой державшая мою руку, расцепила пальцы. – Но, принимая во внимание историю вашей болезни, в ваших же интересах проходить регулярный ежемесячный осмотр. По крайней мере, в течение ближайшего полугода. Рекомендую также записывать все изменения в вашем самочувствии.

– Но вы же говорили, что сканирование не показало никаких аномалий. – Кэмрин снова вцепилась в мою руку.

– Могу это повторить. Однако регулярные осмотры не помешают. Думаю, Эндрю не станет со мной спорить. Это в его же интересах. Уж лучше перестраховаться. И если что-то вдруг появится, мы это захватим на самой ранней стадии.

– Вы считаете, что-то должно появиться?

На лице врача отразилось легкое недоумение. Мне хотелось смеяться. Но слева от меня сидела испуганная Кэмрин.

– Дорогая, прошу тебя, успокойся. Доктор Адамс так не считает. Если помнишь, он говорил «вдруг». Успокойся. Все отлично. Я же обещал тебе, что со мной все будет в порядке.

Мне оставалось лишь надеяться, что тогда, в кабинете врача, я сказал Кэмрин правду.

Спустя много месяцев…

В первые недели нашей жизни в новом доме Эндрю написал мне еще одно письмо. Думаю, я читала его раз сто, и всегда оно заставляло меня плакать и смеяться. Эндрю просил меня читать это послание каждую неделю и тем самым отмечать: вот прошла еще неделя, но все по-прежнему замечательно. Так я и делала. Обычно я читала его в воскресенье вечером, после того как Эндрю уснет. Иногда я засыпала раньше, и тогда чтение переносилось на утро понедельника. Пока Эндрю спал, я брала с ночного столика книгу, доставала из нее письмо и читала. А потом смотрела на спящего мужа и на деялась, что следующая неделя тоже пройдет без потрясений.

Эндрю всегда удивлял меня. В первую очередь особым устройством своего ума. А еще способностью бросить на меня молчаливый взгляд, после которого я чувствовала себя самой важной персоной во всем мире. Меня удивлял его оптимистический настрой даже в те моменты, когда все вокруг него рушилось. И конечно же, его умение принести свет в самые дальние уголки моего разума, да еще тогда, когда мне казалось, что наступившая тьма будет вечной.

Разумеется, и у Эндрю бывали тяжелые дни, его «моменты слабости». Однако до сих пор я не встречала человека, даже отдаленно похожего на Эндрю. И не встретится. Я это знаю.

Возможно, на самом деле я слаба и малодушна. Возможно, если бы не Эндрю, я бы не стала такой, как сейчас. Иногда я думаю: как бы сложилась моя жизнь, если бы я не встретила его, если бы он не спас меня от той беспечной и бездумной автобусной поездки? Как бы я одна, без его поддержки и понимания, справлялась со всеми своими «моментами слабости»? Я гоню подобные мысли, но иногда нужно повернуться к ним лицом и сопоставить свою нынешнюю жизнь с той, какой она могла бы быть. Какими были бы мои поступки. В глубине сердца я знаю: если бы не встреча с Эндрю, возможно, меня бы на этом свете не было.

Последние несколько месяцев были для нас очень тяжелыми и в то же время полными жизни, надежд, любви и радости.

Жизнь – штука загадочная и зачастую несправедливая. Но, пожив бок о бок с Эндрю, я научилась видеть перспективу. Жизнь способна быть удивительной. И даже то, что сейчас нам кажется несправедливым, – это распахивание поля, на котором вырастут счастливые события. Я стараюсь думать в этом ключе. Такое мышление дает мне силы, особенно когда я остро нуждаюсь в них.

Сейчас – один из таких моментов.

На стерильно-белой стене висят часы. Стараюсь разглядеть, который час, увидеть маленькие черные стрелки сквозь дымку, застилающую взор. Сколько же я здесь нахожусь? Я слаба и измождена, умственно и физически. Я чувствую: дальше так продолжаться не может. Сглатываю, но в горле сухо и щиплет, словно я закусывала наждачной бумагой. Тянусь и смахиваю слезу. Всего одну. Плакала я совсем немного. Боль была настолько нестерпимой, что высушила все мои слезы.

Я не в силах этого сделать. Мне кажется, в любой момент я могу сдаться, отступить, оставить все попытки. Хочу сказать всем, кто находится в палате, чтобы они ушли и оставили меня в покое. И нечего смотреть на меня так, будто мне надо штопать душу. Да, надо! Еще как надо! Только никто из присутствующих этого не умеет.

По большей части я просто тупо лежу. У меня пропали все чувства. Но больничные стены почему-то начинают смыкаться вокруг меня. Не люблю замкнутые пространства. Даже боюсь их. Но судороги в теле и боль в сердце заставляют забыть обо всем. Может, я теперь всю жизнь буду находиться в оцепенении?

– Попытайся тужиться, – советует Эндрю. Он рядом со мной, держит мою руку.

– Хорошо тебе говорить! – начинаю я спорить, повернувшись к нему лицом. – Тужиться! Я не чувствую нижней части тела. Слышишь? Как я могу тужиться, если ничего не ощущаю?

Единственное, что у меня сейчас получается, – это говорить сквозь стиснутые зубы.

Эндрю улыбается и целует меня в потный лоб.

– У вас получится, – говорит доктор Болл, стоящая возле моих разведенных ног.

Зажмуриваюсь, стискиваю руку Эндрю и тужусь. Во всяком случае, я так думаю. Потом открываю глаза и позволяю себе вздохнуть.

– Я тужилась? Это помогло?

Боже, надеюсь, я хоть не пукнула вместе с этими потугами? А то представляю, каково было бы акушерке!

– Детка, ты замечательно тужилась. – Эндрю вопросительно смотрит на акушерку.

– Еще несколько таких попыток – и все должно получиться, – говорит доктор Болл.

Мне не нравятся ее слова. Я испускаю вздох отчаяния и резко откидываюсь на подушку.

– Детка, попытайся еще раз, – тихо убеждает меня Эндрю.

Внешне он спокоен, но я вижу, с какой настороженностью он смотрит на акушерку, и чувствую: это лишь маска, под которой он прячет свои тревоги.

Опять поднимаюсь с подушки и пытаюсь тужиться. И снова толком не знаю, действительно ли я тужилась или только в воображении. Эндрю осторожно заводит мою руку за спину, чтобы мне легче было сохранять вертикальное положение. Собираю оставшиеся силы и тужусь. Зажмуриваюсь, да так сильно, что глаза вот-вот вдавятся в череп. Оскалила зубы, и они противно скрипят. По лбу струится пот.

Потом я тихо вскрикиваю, прекращаю тужиться и дышу.

Что-то чувствую. Как странно… Нет, не боль. Инъекция эпидурала избавила меня от боли. Чувствую давление ребенка внутри. Совершенно отчетливо. Если бы я не знала, что внутри у меня плод, я бы подумала, что мне во влагалище запихнули невероятно длинную палку. Мои глаза делаются все шире.