— Я уверен, ты сам обо всём узнаешь. Не знаю, насколько правдивая эта история, но я уверен, ты её услышишь. Давай, катись, занимайся своей работой, юноша, и позволь мне заниматься моей.

Расти прошёл через коридор, и вышел из дома, у него стучало в висках. На западном горизонте передзакатное солнце давало своё помпезное кровавое шоу. Воздух почти полностью застыл, но нёс в себе тот самый дымный привкус. Сойдя с крыльца, Расти поднял палец и направил его на общественного служащего, который ждал, пока он покинет границу его частной территории, чтобы уже после этого ему, Ренни, покинуть её самому. Ренни насупился, увидев этот жест, но Расти не опустил палец.

— Никто не должен напоминать мне, чтобы я делал свою работу. Но дело с пропаном я тоже не оставлю без внимания. И если найду его в ненадлежащем месте, кому-то придётся выполнять вашу работу, выборный Ренни. Обещаю.

Большой Джим пренебрежительно махнул на него рукой.

— Убирайся прочь отсюда. Иди, работай.

В первые пятьдесят пять часов существования Купола судороги пережили более двух десятков детей. Некоторые случаи, как это было с дочерьми Эвереттов, были зафиксированы. Но большинство прошли незамеченными, а в следующие дни судорожная активность вообще быстро сошла на нет. Расти сравнивал это со слабым действием электричества, которое люди чувствовали, приближаясь к Куполу. Поначалу они переживали настоящий электрический разряд, от которого волосы на голове становилось дыбом, но потом большинство людей не ощущали вообще ничего. Словно они уже получили прививку.

— Ты хочешь сказать, что Купол — это что-то наподобие ветряной оспы? — переспросила его тогда Линда. — Пережил раз — и получил иммунитет на остаток жизни?

Дженнилл пережила два эпилептических припадка, и маленький мальчик по имени Норман Сойер тоже два, но в обоих случаях вторые судороги были более слабыми, чем первые и не сопровождались болтовнёй. Большинство детей, которых успел осмотреть Расти, подверглись только одному припадку, никаких последствий у них не прослеживалось.

Только двое взрослых имели судороги в первые пятьдесят пять часов. Оба случая случились вечером в понедельник, около заката солнца, и у обоих легко прослеживались причины.

У Фила Буши, он же Мастер, причина была почти полностью продуктом его собственного творчества. Приблизительно в то время, когда расставались Расти с Большим Джимом, Мастер Буши сидел на дворе перед складским сараем РНГХ, мечтательно глядя на вечернюю звезду (тут, неподалёку от места ракетного обстрела, небо было ещё тёмного пурпурного цвета, благодаря осадкам на Куполе), расслабленно держа в руке свою «кристальную» трубку. Его колбасило, но где-то уже на уровне ионосферы, словно за сотни миль отсюда. В тучах, которые невысоко плыли в этот чёртов вечер, он видел лицо своей матери, отца, деда, также он видел Сэмми и Малыша Уолтера.

Все тучи-лица кровоточили.

Когда у него начала дёргаться правая ступня, а потом в такт ей вступила и левая, он не обратил на это внимания. Подёргивание — неотъемлемая часть кумарей, каждый это знает. Но потом у него начали дрожать руки и трубка выпала в высокую траву (жёлтую, завядшую вследствие работы фабрики, которая находилась у него за спиной). Через мгновение уже и голова его начала дёргаться из стороны в сторону.

«Вот оно, — подумал он спокойно, даже немного облегчено. — Наконец-то и я перебрал. Умираю. Оно, наверное, и к лучшему».

Но он не откинулся и даже не упал в обморок. Он медленно скособочился, продолжая дёргаться, и в то же время смотрел, как в небе вырастает чёрный шарик. Он разросся до размера теннисного мячика, потом раздулась до волейбольного. Он не останавливался, пока не заполнил собой все красное небо.

«Конец света, — подумал он. — Так оно, вероятно, и к лучшему».

На мгновение ему показалось, что он ошибся, потому что вынырнули звезды. Только они были неправильного цвета. Они были розовыми. И тогда, о Господи, они начали падать вниз, оставляя за собой длинные розовые полосы.

А дальше пришёл огонь. Ревущая печь, словно кто-то открыл сокровенную заслонку и впустил ад на Честер Милл.

— Такие нам лакомства, — пробурчал он.

Прижатая к руке трубка прожигала ему кожу, ожог он увидит и почувствует позже. Он судорожно дёргался, лёжа в сухой траве, с выпученными белками на месте глаз, в которых отражалась ужасная вечерняя звезда.

— Наши хэллоуиновские лакомства. Сначала козни… а потом лакомства.

Из огня сложился лик, оранжевый вариант тех красных лиц, которые он видел в тучах, прежде чем его скорчило. Это был лик Иисуса. Иисус хмурился.

И говорил. Говорил с ним. Говорил ему, что ответственность за огонь лежит на нём. На нём. Огонь и… и…

— Чистоту, — пробормотал он, лёжа в траве. — Нет… очищение.

Теперь Иисус уже не выглядел таким сердитым. И Он начал исчезать.

Почему? Потому что Мастер все понял. Сначала появляются розовые звезды, потом очищающий огонь, и тогда уже испытания должны закончиться.

Он замер, когда судороги перешли в сон, первый настоящий сон, которого он не имел уже много недель, а то и месяцев. Когда он проснулся, вокруг стояла сплошная тьма — ни следа чего-то красного в небе. Он промёрз до костей, но остался сухим. Под Куполом больше не выпадала роса.

В то время как Мастер наблюдал лицо Христа на закате болезненного солнца, третья выборная Эндрия Гриннел сидела у себя на диване, пытаясь читать. Её генератор молчал, а работал ли он у неё когда-нибудь вообще? Она этого не помнила. Вместо этого у неё был небольшой прибор, который носит название «Майти Брайт»[244], её сестра положила эту вещь ей в рождественский чулок в прошлом году. До сих пор ей не выпадало возможности им воспользоваться, но оказалось, что работает он чудесно. Просто прикрепляешь его к книжке и включаешь. Легко и удобно. Итак, со светом проблем не было. К сожалению, со словами было иначе. Строки корчились червяками на странице, иногда даже меняясь местами, и проза Нори Робертс[245], по обыкновению хрустально прозрачная, теперь казалась ей абсолютно бессмысленной. Однако Эндрия не оставляла своих стараний, потому что не могла придумать, чем бы ей ещё заняться.

В доме воняло даже с настежь открытыми окнами. Она страдала диареей, а унитаз больше не смывался. Она была голодная, но не могла есть. Где-то около пяти вечера она попробовала съесть сэндвич — простой бутерброд с сыром — и уже через пару минут вырвала его в мусорное ведро на кухне. Какой стыд, потому что съесть этот сэндвич стоило ей много сил. Она ужасно потела — уже не раз переодевалась вся полностью, надо ей, наверное, вновь переодеться, если осилит, — а ступни у неё беспрерывно дёргались и дрожали.

«Недаром это называют синдромом беспокойных ног, — думала она. — Нет, я не могу появиться на чрезвычайное заседание сегодня, если Джим ещё не передумал его проводить».

Принимая во внимание то, как прошёл её последний разговор с Большим Джимом и Энди Сендерсом, это, вероятно, будет даже лучше; потому что, если она туда придёт, они вновь начнут её терроризировать. Заставлять делать то, чего она не хочет делать. Лучше держаться от них подальше, пока она не очистилась от… от…

— От этого дерьма, — произнесла она, отбросив себе с глаз мокрые волосы. — От этого сраного дерьма в моём организме.

Когда она вновь станет сама собой, вот тогда-то она восстанет против Джима Ренни. И так уже промедлила. Она это сделает, вопреки боли в её бедной спине, которая мучит её сейчас без оксиконтина (но и близко не так невыносимо, как она боялась — какой приятный сюрприз). Расти хотел, чтобы она глотала метадон. Метадон, Господи помилуй! Героин под псевдонимом!

«Если ты думаешь, что будешь иметь что-то наподобие похмелья, забудь, — говорил он ей. — У тебя будут судороги».