Шаддэк не ответил на вопрос Уоткинса и надеялся, что ничем не выдаст свою тайну — ведь он не стал проходить через обращение. Он ожидал, что в процессе эксперимента удастся получить больше данных и усовершенствовать болезненную операцию превращения. Он не без оснований опасался, что Уоткинс весьма отрицательно отнесется к тому, что их создатель и повелитель не стал принимать дара, которым благословил своих подданных.

Уоткинс продолжал:

— Вы знаете, почему меня теперь не радует еда? Прежде вкус шоколада, например, был для меня связан с тысячами разных воспоминаний. Я подсознательно помнил, когда я впервые попробовал его, я помнил, что нам его давали в детстве по праздникам. Это создавало особое настроение. Но когда теперь я чувствую этот вкус, у меня нет никаких дополнительных ощущений. Я помню, какое настроение у меня было прежде, но теперь его нет и в помине. Вкус шоколада больше ни с чем у меня не ассоциируется. У меня внутри пустота, у меня украли чувства. У меня забрали все чувства, кроме страха, и теперь мир окрасился в серый цвет, в серый, мертвенный цвет, словно я уже вошел в царство мертвых.

Неожиданно левая часть головы Уоткинса начала распухать. Скулы налились и стали широкими. Изменилась форма ушей, они стали вытягиваться в длину.

В страхе Шаддэк попятился назад.

Уоткинс наступал на него, все время повышая голос, он начал проглатывать некоторые звуки, но голос его звучал твердо, наполненный скорее не злобой, а страхом, беспокойством и мрачной решимостью:

— Какого черта мы должны стремиться к каким-то там высшим формам, ведь там будет еще меньше удовольствий для тела и для души? Наслаждение интеллектом — это еще не все, Шаддэк. Жизнь гораздо богаче. Если в ней не останется ничего, кроме интеллекта, она станет невыносимой.

Лоб Уоткинса прямо на глазах уходил назад, он словно плавился, подобно снегу на солнце, вокруг глаз проступали мощные очертания костей.

Шаддэк уперся спиной в стенной шкаф. Уоткинс продолжал наступать и бросать слова прямо в лицо Шаддэка:

— Боже праведный! Разве вы еще не поняли? Даже человек, прикованный к больничной койке, парализованный, имеет в жизни кое-что еще, кроме интеллектуальных радостей. Никто не отнимал у него чувств, никто не оставлял его наедине со страхом и чистым интеллектом. Нам нужны удовольствия, Шаддэк, удовольствия, удовольствия. Без них жизнь ужасна, бессмысленна.

— Остановитесь, Уоткинс.

— Вы сделали эмоциональную разрядку невозможной для нас, в дополнение к этому мы не можем теперь наслаждаться плотскими радостями, так как они ничто, если нет никаких чувств. Человеку нужны радости и для души, и для тела, поймите это.

Ладони Уоткинса стали шире, суставы пальцев словно опухли, вместо ногтей показались коричневатые острые когти.

— Вы не контролируете свое тело, — предупредил Шаддэк.

Уоткинс, казалось, не слышал его, он говорил теперь каким-то странным, чужим голосом из-за того, что рот его тоже менял свою форму:

— Именно поэтому нас так тянет в дикое животное состояние. Мы бежим куда глаза глядят от вашего интеллекта. Да, в зверином образе нам дано узнать лишь плотские удовольствия, радость плоти, плоти… но, по крайней мере, мы забываем о том, что потеряли, нас ничто не отвлекает, наше удовольствие правит бал, мы купаемся в нем, таком глубоком и сладком. Вы сделали нашу жизнь невыносимой, пустой, вы превратили ее в мертвечину… поэтому нам ничего не остается, как только деградировать душой и телом… чтобы найти смысл в нашем существовании. Мы… нам хочется бежать сломя голову из страшной клетки, от бессмысленной жизни, которой вы наградили нас. Люди — не машины. Люди… Люди… Люди — не машины.

— Вы — «одержимый»! Боже, Ломен!

Уоткинс остановился и застыл, словно парализованный. Затем замотал головой, как будто пытаясь сбросить с себя наваждение. Он поднял руки, посмотрел на них и закричал от ужаса. Он увидел себя в зеркале стенного шкафа, и крик его превратился в хриплый и дикий вопль.

В тот же момент Шаддэк ощутил запах крови, наполнявший комнату. В голове промелькнула мысль о том, что Уоткинс тоже чувствует этот запах, и его этот запах не раздражает, а, наоборот, возбуждает.

Еще раз сверкнула молния, грянул гром. Следом хлынул ливень, застучал в окна.

Уоткинс перевел взгляд на Шаддэка, поднял руку, как будто намереваясь ударить его, затем повернулся и побежал вон из комнаты в коридор, подальше от сладкого запаха крови. В коридоре Уоткинс упал на колени, затем повалился на бок. Свернувшись в клубок, сотрясаемый судорогой, изрыгая вопли и ругательства, он бесконечно повторял:

— Нет, нет, нет.

Ломену Уоткинсу удалось остановиться на самом краю пропасти.

Почувствовав, что снова владеет собой, он сел на полу и прислонился к стене. Уоткинс был весь в испарине и ощущал зверский голод. Он истратил всю свою энергию на борьбу со страшным искушением. Он испытывал чувство облегчения, но одновременно — чувство пустоты, он словно был в сантиметре от заветного плода, но не смог его сорвать.

Откуда-то доносился глухой шуршащий звук. Сначала Уоткинс подумал, что у него шумит в голове, что нервные клетки гибнут в мозгу, раздавленные страшным напряжением борьбы. Однако он тут же сообразил, что это всего-навсего дождь, стучащий по крыше.

Уоткинс открыл глаза, но сначала не мог ничего видеть: перед глазами плыли круги. Затем возник Шаддэк, он стоял в другом конце коридора, в дверном проеме. Худой, с вытянутым лицом, со светлыми, почти как у альбиноса, волосами, с желтыми глазами, закутанный в свое темное пальто, он напоминал призрак пли даже само воплощение смерти.

Если бы он на самом деле был смертью, Уоткинс с удовольствием поднялся бы и устремился навстречу.

Шаддэк не был смертью. Поэтому Уоткинс оставался на полу, ожидая, когда к нему придут силы. Он крикнул Шаддэку:

— Больше никаких обращений! Вы должны прекратить ваш эксперимент!

Шаддэк молчал.

— Так вы что, не собираетесь останавливаться? Шаддэк впился глазами в Уоткинса.

— Вы сумасшедший, — сказал Ломен, — вы — полный кретин. К сожалению, у меня только две возможности — подчиниться вам или… застрелиться.

— Никогда больше не говорите со мной в таком гоне. Никогда. Не забывайте, кто я такой для вас.

— Я-то помню, кто вы такой, — парировал Ломен. Он сумел наконец подняться на ноги, но стоял нетвердо. — Именно вы сделали это со мной. Сделали без моего согласия. Поэтому имейте в виду — когда я не смогу удержаться от искушения и превращусь в «одержимого», я больше не буду бояться вас. Так вот, тогда я напрягу свою память, чтобы вспомнить, где вы находитесь, и приду к вам.

— Угрожаете, Ломен? — спросил Шаддэк. Он явно не ожидал таких слов от Уоткинса.

— Нет, — пояснил Ломен, — слово «угроза» здесь не подходит.

— Я вам советую одуматься. Помните — если со мной что-либо случится, компьютер «Солнце» выдаст команду, которую примут микросферы в вашем организме, и…

— …и тогда в одно мгновение все мы умрем, — закончил Уоткинс мысль Шаддэка. — Да, я знаю об этом. Вы мне об этом уже говорили. Если умираете вы, остальные умирают вместе с вами, так же как те фанатики в Джонстауне много лет назад. Они отправились на тот свет вслед за своим пастором Джимом Джонсом. Вы — наш Джим Джонс, Джим Джонс технотронной эры с сердцем из кварца и головой, набитой микросхемами. Нет, я вовсе не угрожаю вам, ваше преподобие, слово «угроза» — слишком сильное слово. Человек, угрожающий кому-либо, должен ощущать свою власть над другими, он должен пылать гневом. Я — один из Новых людей. Я не могу испытывать ничего, кроме страха. Мне ведом лишь страх. Страх. Нет, это не угроза. Ничего подобного. Это — мое обещание. Запомните, Шаддэк.

Шаддэк шагнул в коридор. Казалось, вместе с ним по коридору движется поток холодного воздуха. Когда Шаддэк приблизился к нему, Уоткинс почувствовал озноб.

Они долго смотрели друг другу в глаза.