Не доезжая до ветряка, что стоял на краю Сурчиного, Говорухин велел казакам спешиться и стать на краю перелеска, метрах в трехстах от ветряка.

Время было еще едва за полдень. Часам к пяти на дороге, выходившей из балки, появились два всадника. Они посовещались о чем-то на виду у говорухинского отряда. Потом один двинулся к ветряку, а второй неспешной рысью — к роще, где стояли казаки.

— А ну, хлопцы, взять его, только тихо! — сказал Говорухин.

Когда Ремизова, это был он, подвели к хорунжему, он сказал ему:

— Это на всякий случай, поручик. Я, с вашего разрешения, сообщу господину полковнику, что вы здесь у меня. Если он недоброе задумал, уж не взыщите!

Круто повернув коня, Говорухин поскакал к мельнице. Он резко открыл скрипучую дверь — и остолбенел: перед ним, широко расставив ноги, на пропитавшейся мукой белой земле стоял человек. Он был очень похож на полковника Назарова. Но все же это был не полковник Назаров.

У разведчика существует некое шестое чувство, которое вырабатывает в нем его сложная и опасная жизнь. Оно складывается из чуткого восприятия и немедленного сопоставления сотен мелких деталей: оттенков поведения людей, мимоходом брошенных фраз, случайных на первый взгляд совпадений — словом, из сотен пустяков, которые обычно остаются незамеченными.

Борис Лошкарев обладал этим чувством, которое можно назвать интуицией. Операция «Клубок» была не первой, в которой он принимал участие. Он работал в Петрограде над раскрытием заговора Дюкса. Одна из цепочек этого заговора тянулась в Астрахань, где и застал его приказ отбыть в распоряжение Донской чрезвычайной комиссии.

Сказать по правде, уезжать из Астрахани ему не очень хотелось. Дело в том, что в июне должна была состояться его свадьба. Его невеста Лариса была коренной астраханкой, дочерью бывшего чиновника, и ее родители не очень благосклонно смотрели на приезжего петербуржца, к тому же занимающегося неизвестно чем. О своей работе в ЧК Борис не распространялся.

Сейчас Лошкарева больше всего угнетало то, что в Астрахани его срочный и таинственный (неизвестно куда) отъезд рассматривается как банальное бегство. Особенно, наверное, старается «тещенька», как за глаза называл Борис мать Ларисы.

Уже несколько раз через связную Веру Лошкарев передавал Зявкину короткие письма в Астрахань, но ответа, конечно, получить он не мог, во всяком случае, на это он не рассчитывал.

Впрочем, операция полностью захватила его, и времени для переживаний оставалось мало. Интуиция настойчиво твердила Лошкареву, что вот-вот начнутся главные события.

Когда в квартиру, где «корнет Бахарев» так уютно устроил Анечку Галкину и есаула Филатова, под вечер пришла некая дама в строгом черном платье, Борис понял: «Есть!»

Он открыл ей дверь сам. Она спросила, не здесь ли живет Анна Семеновна Галкина.

— Проходите! — спокойно сказал Борис, пропуская даму вперед.

Долю секунды она колебалась, потом вошла. Он скорее почувствовал, чем услышал, что за дверью стоит еще кто-то, может быть, и не один. Борис плотно закрыл дверь на щеколду и громко позвал:

— Анечка! К вам гости!

Едва заметно дрогнули брови Галкиной, вышедшей навстречу.

— Валерия Павловна, дорогая! — воскликнула она. — А я как раз завтра собиралась к вам с новостями. — Она хотела было обнять гостью, но они как-то разминулись.

— Здравствуйте, милочка! — ответила пришедшая низким голосом, бесцеремонно проходя в комнату, где у стола настороженный сидел есаул Филатов.

— О! Какое приятное общество, — продолжала она, — я не помешаю?

— Это моя благодетельница, — сказала Анна Семеновна Борису, — разрешите, Валерия Павловна, представить вам: хозяин этого гостеприимного дома — Борис Александрович Бахарев, корнет!

Борис щелкнул каблуками, гостья протянула ему руку. Слегка прищурившись, она оглядывала комнату и вдруг, будто громом пораженная, широко раскрыла глаза:

— Что это? — сказала она трагическим шепотом. — Иван Егорович? Да ведь вы же!..

— Полно вам, сударыня, — оборвал ее вдруг Филатов, — на сцене в Киеве у вас получалось значительно лучше! Скажите лучше, как вы нас нашли? Господин Новохатко не дремлет?

Валерия Павловна сделала страшные глаза, указывая ими на Бориса.

— Странно, Иван Егорович, — начала она, — мне…

— Ничего странного, — сказал Филатов, резко вставая, — этому человеку я доверяю больше, чем самому себе. Он спас мне жизнь!

Борис сделал протестующий жест.

— Прошу прощения, я вижу, что вам надо поговорить. Милости прошу, — он усадил женщин в кресло. — Я не стану вам мешать. Между прочим, вчера один грек на базаре обещал мне добыть бутылку вина. Она как раз была бы кстати. Анечка, постарайтесь насчет стола, я мигом.

Валерия Павловна вопросительно посмотрела на Филатова. Тот был непроницаем. Борис взял с вешалки фуражку и пошел к двери. Он почему-то долго не мог справиться со щеколдой, гремя ею и толкая дверь изнутри, наконец она открылась.

Борис вышел на улицу и в наступавших сумерках увидел на противоположной стороне человека, который упорно делал вид, что он ничем не интересуется.

Борис постоял, прикуривая, у ворот. Потом зашагал к рынку. Из ворот вышел второй человек и двинулся за ним.

Так они дошли до рынка. Несмотря на вечерний час, там еще было многолюдно. Не торопясь Борис шел сквозь толпу, незаметно посматривая, не отстал ли провожатый. Но тот, видимо, был не новичком в таком деле и ухитрился очутиться рядом с Борисом, когда он подошел к одному из ларьков, за прилавком которого стоял молодой черноволосый парень.

— А! Здравствуй, гражданин-товарищ, — сказал он Борису. И, внимательно посмотрев на его лицо, добавил: — Что имеешь, сахарин? Мыло?

— Сахарин будет завтра. Костя, бутылку вина нужно.

— Вино! — сказал Костя, глядя в сторону непрошеного свидетеля. — Опять ему вино, видали? Будто у меня винный погреб! Ну ладно.

Он нагнулся и достал из-под прилавка большую темную бутылку.

— Три миллиона!

— Бога побойся, Костя, ты ж православный…

— А ты бога не боялся! — горячо подхватил Костя, и у прилавка вспыхнул обычный на ростовском рынке горячий торговый разговор!

…Тем временем не менее горячий спор продолжался и в комнате небольшого домика неподалеку от базара.

— Я не принимаю ваших обвинений, — говорил, расхаживая по комнате, Филатов. — Я знаю только одно: никто, никто в тот трудный час не пришел ко мне на помощь, хотя у Центра была такая возможность! Совершенно верно поступила и Анна, и этот корнет был для нас единственной надеждой. Не к Новохатко же ей было идти!

— Но вы по крайней мере узнали, что это за человек? — спросила Валерия Павловна.

— Вам недостаточно, что он, рискуя жизнью, спас Ивана и на днях устроит побег из тюрьмы Жоржа Попова? — вмешалась в разговор Анна Семеновна.

— Откуда такое всемогущество? — Валерия Павловна тонко улыбнулась.

— У него куча денег, — ответил Филатов, — кроме того, масса знакомых. Он каким-то образом связан родственно с епископом Филиппом. Между нами, я подозреваю, что он его сын.

— Что вы говорите? — Валерия Павловна даже приподнялась в кресле. — А он что, действительно корнет?

— В этом у меня нет никаких сомнений. — Филатов подошел к маленькому письменному столу, стоявшему в углу комнаты на причудливых резных ножках. — Анечка, посмотри, закрыта ли там дверь, — сказал есаул и открыл ящик.

— Вот глядите, что я здесь обнаружил, — он вынул из ящика фотографию и передал ее Валерии Павловне.

На снимке с отштампованной золотом маркой екатеринодарского фотографа Манштейна были запечатлены на рисованном фоне Кавказских гор три офицера. Слева, картинно положив руку на эфес сабли, стоял корнет Бахарев.

— Вот этого, который сидит в кресле, — сказал Филатов, — я отлично знаю. Штабс-капитан Трегубов, корниловец, участник «Ледяного похода».

— А он, я имею в виду корнета, знает о существовании нашей организации?