Ослепленный страхом, он даже не заметил, когда поломал лыжи, рухнув в глубокую влумину.

Выбрался и еще бежал по снегу, падая и поднимаясь.

За полдень пришелец понял, что ему не выбраться к своим, не выйти к южной оконечности сопки, и повернул в тайгу. Скрытый от всего мира густым переплетением ветвей, он отлежался под старой елью, прикидывая, сможет ли пересечь тайгу и выйти к бухте до темноты.

Получилось так, что сможет, запоздав всего часа на два. «Будут ли ждать?» — подумал о своих и не нашел ответа.

Страх снова поднял его на ноги, и он решил теперь уже не останавливаясь идти к спасительной бухте.

…Часа через полтора Кеша, спустившись с горы Высокой, натолкнулся на лежку пришельца. Сразу же, как только скрылся за поворотным мысом кунгас, охотник решил выходить к своему зимовью. Выжить, поведать людям о том страшном, что видел и пережил он, было единственным желанием, единственной целью Кеши.

И вот он у следа поджигателя. Этот — и никто иной — запалил тайгу! С ним и только с ним сведет счеты охотник Дубилкин. Он судья, он карающий меч закона.

«Достану! Как шибко ни уходи, все равно достану!» — решил Кеша, прижимая здоровой правой рукой к бедру широкий охотничий нож.

Тайга недвижима. Белая ожеледь искристо убрала ветви берез, осин, лиственок, пухло легла на лапах елей. Сюда, в густые острова тайги, не пробивается ветер, и тонкий невесомый снег медленно течет и струится меж деревьев. Где-то всего в нескольких километрах бушует пожар, стонут и лопаются стволы деревьев, ухают колодины и камни, умирают в своих гнездах, так и не проснувшись от зимней спячки, бурундуки, все еще мечутся спасшиеся от огня звери и птицы, а тут все тихо, все свято и бело, как и должно быть на доброй большой земле. И только два человека нарушают этот вечный, материнский покой зимнего леса. Они рвутся сквозь тайгу, ломая кустарник, переваливаясь через бурелом, переползая через колодник. Тот, что идет впереди, часто останавливается, лежит на снегу, запаленно дыша, и все тычется запотевшим, покрывшимся густым куржаком и выморозью лицом в циферблат наручных часов. Второй, не отдыхая, поднимаясь и падая, нагоняет медленно, но верно. Иногда к сердцу подступает дурнота, и тогда не искрится ожеледь, снег становится темнее сажи, и небо, и деревья, и свет…

Все ближе и ближе к своему врагу Кеша. Вот он обползает громадное высокорье — вывороченное с корнем дерево — и замирает. Впереди что-то чернеет на снегу.

«Достал! Достал все-таки! — думает и сжимает на-прочно рукоять ножа. — Запалился, лег, словно бы зверь, в снег».

Еще один скользкий стремительный бросок, тело стало легким, упружистым.

«Нет, не он! Всего лишь кожух. Сбросил тот его, тяжело». Ну, теперь-то от Кеши ему не уйти.

И снова бросок вперед; снова с коленей на локти, с локтей на колени.

И опять впереди что-то чернеет. И снова напрягся охотник. Куртка. А чуть поодаль в сугробе вмякший в снег патронташ. «Скоро телешом пойдет», — в мыслях улыбнулся Кеша и прополз мимо брошенного.

«Нет, от Дубилкина тебе не уйти! Оклемался Кеша, оклемался…»

Прямо на следу натолкнулся на «бельгийку». Привалился спиной к колодине, поднял ружье, смахнул со стволов рукавом снег. Хорошее ружье, витое, двенадцатого калибра, с наборной насечкой. Знакомо оно ему по бесчинствам на острове — по черепу олененка с черной дырочкой под глазницей, по тем зверям, что залегли в агонии по ручьям. В одном из стволов — пулевой заряд.

«Нож о тебя марать не буду. Кровью твоей руки марать незачем. Твоей же пулей пришью».

Тайга расступилась. На белом чистом пологе мари — грязной кляксой маленький копошащийся человечек. Сумерки заметно затушевывают светлые краски дня, еще немного, и тайгу покроет темнота. Непроглядная ночь придет на землю. До бухты совсем недалеко. Там уже суетятся и поглядывают в тайгу те пятеро. К вечеру неожиданно распогодило, и вот-вот над островами откроется небо. У тех, что ждут, и у того, что спешит к ним, — только ночь, только темнота. Успеют ли они уйти по петле теплого течения к материковому припаю, успеют ли припрятать свою добычу и замести следы?..

…А человек все еще не начал сечь марь. Он лежит в снегу, запаленно дышит. Можно отдохнуть — теперь-то наверняка выйдет к бухте.

Он не видит Кеши, что еще скрыт густой порослью кустарника, не видит Рваного Уха, который вышел между ним и охотником на марь и замер, пораженный близким запахом петли и пожара…

Вот она, расплата! Задержись Кеша в погоне на минуту — и все бы произошло без свидетелей.

Поджигатель тряс перед собой руками, силясь что-то крикнуть перед смертью. И все смотрел, не спешил с последним прыжком Рваное Ухо, и глядел на них из густого кустарника Кеша.

Медведь шел на человека. Шел медленно, готовый для последнего броска. Вот он вскинул передние лапы, огрузно оседая на задние. Человек привстал и снова откинулся на спину, беспомощно закрываясь слабыми руками. Сейчас он получит за все — свершится суд… Грянет расплата… За все…

Громыхнул, расколол белую тишину тайги выстрел. Рваное Ухо окаменел, повел в сторону выстрела головой и так же, как человек, стал валиться на спину.

Кеша вышел из-за кустарника. Он тяжело переставлял ноги, но все-таки шел, поднявшись над уже серым в сумерках пологом мари.

Охотник опустился перед Рваным Ухом, не в силах обойти по сугробу его большое тело. Пар поднимался над выбегавшей в снег струйкой крови, и дергались, мучительно вытягивались лапы зверя…

А по ту сторону медведя плакал и бился в припадке непроходящего, теперь уже вечного страха Тот.

Кеша сидел, привалившись к еще теплому брюху Рваного Уха, и слушал, как все вязче и глуше стекает в снег кровь медведя.

В лиловом распогодившемся небе слабым комочком света над островами прошел самолет. Летчик, отклонившись от курса, снизился над Птичьим, заложив над ним круг.

Те пятеро на кунгасе в тихой бухте разом втянули головы в плечи.

— Уходить надо, — сказал кто-то в холодную пустоту ночи. — Уходить…

Тот услыхал с моря стук мотора.

— Не погуби, — простонал и было пополз к побережью.

— Лежать! — приказал Кеша, и голос его был страшен.

Охотник не замечал мороза. Только вновь поднялась и сламывала его тело давешняя боль. Но он был уверен, что выживет этой ночью. И будет жить, пока не придут сюда люди. А если и умрет, то нет у него перед смертью страха. Следы, оставленные на острове, расскажут обо всем.

Люди узнают правду. Люди совершат суд. И эта вера пуще огня согревала его замерзающее, больное тело.

Она бежала по Малекону. Волны бились о камень набережной; зеленые космы повисали над парапетом, норовили накрыть с головой. Воздух был наполнен грохотом. Над заливом шарили лучи прожекторов.

Навстречу из темноты выплыло белое пятно. Девушка в белом платье шла, прижимаясь к солдату. Одна рука парня покоилась на ее плече, другая — на ложе пистолета-пулемета. Прибой осыпал их брызгами, как дождем, но они не обращали на это внимания. Цокая подковами тяжелых ботинок, прошел патруль.

Скорее! Только бы застать! Ее ботинки стучали по камню. Она поскользнулась на покрытой водорослями плите, упала, проехалась по зеленой слизи. Поднялась. Брюки промокли, и засаднило бедро. Синяк, наверное. Она захромала. Снова побежала.