— Звони на станцию, там сообщат пограничникам, — сказал старшина.

Кузьма долго плыл под водой. Вынырнул, оглянулся. Катер был уже метрах в тридцати. «Ерунда, доплыву!» Махнул, приподнявшись над водой. Геша так и остался с поднятой вверх рукой, голова парня еле виднелась из-за борта. Кузьма споро пошел широким брассом, с удовольствием изгибаясь уснувшим, усталым от неподвижности телом. Белые пенные гребешки жестко хлестали по глазам. Небо опустилось к самой воде; и казалось, что скоро оно сольется с морем и раздавит его, приплюснет и разгладит своей тяжестью. Неширокая скучная ленточка берега то исчезала за волнами, то появлялась, когда Кузьма взбирался на вершину волны. Кузьма оглянулся. У него похолодело внутри. Катер нисколько не отодвинулся. Он качался все в тех же тридцати метрах от него. Геша все еще стоял, только опустил руку. Потом он сел.

Кузьма некоторое время оставался на месте. Он лишь слегка шевелил ногами, чтобы удержаться на поверхности, и смотрел на берег, который отодвинулся еще дальше. «Просто прошло слишком мало времени, — успокоил себя Кузьма. — Прошло всего мгновение, и я не мог далеко отплыть…»

Через пять минут он снова поднял голову. Берег не придвинулся. Кузьма снова поплыл размашистым, протяжным брассом. Он выбрал глазами тоненькую горизонтальную черточку на берегу и шел точно на нее, стараясь определить, приближается ли он к этой черточке. Катер был еще близко. Настолько близко, что когда волна обнажала его белые скулы, то можно было прочитать не только ярко-красные буквы: «КС-1», но и светло-голубую, выцветшую на солнце надпись: «Спасательный». Кузьма видел, как Геша курит. Видел каждое его движение.

Какое-то время Кузьма двигался, не думая и почти не поднимая головы, лишь изредка посматривая на свой ориентир — на крошечную горизонтальную черточку. Потом он вспомнил, что это динамик, который он сам вешал на столб по приказанию начальника станции. Сейчас этот динамик, вероятно, предупреждает, что купаться опасно.

Потом он прищурил глаза и плыл, автоматически выбрасывая вперед руки и так же автоматически подгребая ими под себя. Кузьма уже не думал о всем пути, не пытался соразмерить пройденное с оставшимся и определить свое местонахождение среди неумолимого однообразия волн. Его воображение, словно от холода, сжалось и не простиралось дальше очередной волны, с которой он вступал в единоборство. Кузьма уже не карабкался на ее пенный гребень, он вытягивал руки и, оттолкнувшись ногами, пронзал ее основание. И хотя Кузьма не любил брасс за его классическую строгость, сейчас ему приходилось плыть очень внимательно. Он подладил ритм своих движений под скорость волн. Когда он сбивался с ритма, волна на вдохе плескала ему в лицо. Он захлебывался и надолго терял дыхание.

Проплыв, по его собственному мнению, всего метров шестьсот, Кузьма захлебнулся и долго кашлял и отплевывался, даже не чувствуя горечи воды. Он открывал рот, но воздух не шел в легкие. Кожу стянуло от холода, пальцы свело. Ноги сделались деревянными и они с трудом сгибались в коленях. Кузьма видел, что с каждой волной его отбрасывает назад, но двигаться он не мог. Сил еле хватало, чтобы удержаться на поверхности. Стоило волне пройти под ним, как другая подхватывала, цепко обнимала и, словно продолжая дело, начатое ее товаркой, относила его от берега и передавала следующей.

Кузьма смотрел на столб с динамиком. Смотрел не отрываясь. Одинокий столб среди серых песчаных дюн вдруг стал целью всей его жизни. Конечной остановкой. За ним ничего не будет. Вокруг него ничего нет. Одинокий и недосягаемый. Столб — его цель. «Кузьма, вернись!.. Вернись!..» Он с усилием встряхнул головой и сделал нерешительное движение руками. Поплыл медленно, почти на месте, но уже вперед, к берегу.

«Ерунда, бывает». Сквозь однообразный шум, плеск и клокотанье могло послышаться и не такое. «Верни-ись на ка-а-тер, Кузьма!» Кузьма зажмурил глаза. «Нет, это мне самому хочется к катеру поближе. Это я сам кричу… Салага, истерик».

Он не оглядывался, он смотрел только вперед. Боялся увидеть катер все в тех же тридцати метрах. Стоило ему поднять голову над водой за глотком воздуха, как в уши снова лез далекий скрипучий голос: «…ма-а-а… и-и-ись…»

Он резко оттолкнулся руками и, выпрыгнув из воды по пояс, оглянулся. Над белой черточкой катера стояла тощая фигура старшины, в руках его матово блестел электромегафон.

«Так это он…» — подумал устало. Машинально поплыл. «Может, стоит вернуться? Он увидел, как плохо я плыву, и понял, что до берега мне не дотянуть».

«Кузьма-а…»

«Нет, он сам сказал, что шансов нет. Я для них последний шанс. Мои руки и ноги, моя воля — последний шанс для двух людей. Я должен доплыть. Я доплыву».

Посылая вперед руки, Кузьма с каждым разом ощущал, как вода становится плотнее, неподатливее. Стало труднее рассекать ее. А когда он делал гребок, то руки не шли по короткой прямой к телу, а выписывали остроугольные кривые. Так падает сухой лист по безветрию.

«Кузьма… вернись…»

«Перестал бы орать. Нельзя возвращаться. Нельзя возвращаться! — С каждым гребком он твердил: — Нельзя возвращаться». Глаза болели, исхлестанные брызгами. Голос звучал все тише.

«Или я плыву, или катер относит». Уже чуть слышно звучало:

«Кузьма… вернись… а-тер…»

«Нужно вернуться, не доплыву… Нужно вернуться. По волнам легко. Пока не поздно. Даже если проплыву половину, на вторую не хватит. И вернуться сил не хватит. Поворачивать. Поворачивать…»

И последний раз прозвучало: «а-а-а… и-и-и…»

Кожа на ногах, казалось, вот-вот лопнет. Она задубела и сковывала движения. Руки сделались мягкими и тяжелыми, словно из них вынули кости. Во рту было сухо. Кузьма уже приноровился к волнам и воды больше не хлебал.

«А если прямо сейчас? Накроет вон той волной и не будет сил выкарабкаться?.. На берег… К телефону… Только на берег… Ведь я их последний шанс».

Дюны то появлялись перед глазами, то исчезали, то расплывались в стекающей со лба воде, то вдруг становились четкими. Столб плясал и качался на берегу. Кузьма отбросил волосы со лба в сторону. Берег стал виден лучше. До него осталось полкилометра пути. Метрах в пятидесяти начиналось мелководье. Значит, четыреста пятьдесят. Он оглянулся. Катера уже не было видно.

Последние двести метров Кузьма плыл «по-собачьи». Боялся опустить голову под воду. Все время казалось, что не вынырнет.

Люди ходили и сидели на песке.

Кузьме стало страшно. Крикнуть, позвать на помощь он не мог. Даже махнуть рукой не мог — не было сил. Чуть не теряя сознание от напряжения, он плыл и плыл… Столб уже кувыркался. Метрах в пятидесяти от берега Кузьма коснулся ногой дна. Встал на носки. Вода доходила до рта. Подпрыгивая при приближении каждой волны, перебирал ногами. Стоял и дышал. Знал, что нужно идти, плыть, двигаться — и не мог. Почувствовав под собой землю, он словно распустил в себе туго закрученную пружину нервов и впал в состояние полной апатии. Возможность стоять и не двигаться загипнотизировала его. Но с каждой волной с каждым прыжком его относило назад в море. И опустившись в очередной раз на дно, он скрылся под водой с головой. От неожиданности хлебнул воды, оттолкнулся от дна и поплыл, беспорядочно хлопая руками по воде. Снова встал на ноги, уже полной ступней. Увидел над собой борт шлюпки. Крепкие, сухие, горячие руки схватили его за кисти и выволокли из воды.

— Где телефон? Там катер… люди… Нет, я сам. Я сам!

Море отступало. И там, где всего час назад шипели и сшибались крутогривыми лбами буруны, где косяки сельди и наваги густо перли в устье Амуки, обнажилось скользкое, все в зеленой и серой слизи погибших медуз, в лоскутах морской капусты дно.