Камо быстро поднялся и приложил к плечу ложе берданки. Его глаза остановились на казаке. Он прицелился и выстрелил. В то же мгновение казак ткнулся лицом в гриву лошади. Она взметнулась и помчалась в сторону. Всадник свалился. Камо побежал, но споткнулся о чье-то недвижно лежавшее тело и упал. Что-то со свистом мелькнуло мимо, и Камо почувствовал удар в затылок. Одно мгновение ему показалось, что он теряет сознание, но он сделал над собой усилие и поднялся. Кровь горячими струями текла по лицу; он ощущал ее на шее, за воротником. И вот он скорее почувствовал, чем увидел и осознал, что его окружили, за него уцепились чьи-то руки. Он — в плену…

Восемь конных казаков, окружив его тесным кольцом, повели в управление. Когда его уводили, один смертельно раненый с трудом приподнялся на руки, устремил догорающие глаза на пленного и простонал:

— Прощай, Камо… Мы еще увидимся.

Казачий вахмистр вздрогнул и пристально взглянул на пленного. Потом близко наклонился к нему и с суровым удивлением спросил:

— Это ты, Камо?

Но пленник старался остановить платком лившуюся из головы кровь. Вопроса вахмистра он не слышал.

Конвой не хотел замечать мучений пленника. Вахмистр все добивался сведений о складах оружия, о местопребывании бунтовщического штаба, но, не добившись ничего, внезапно остановился и объявил, что пленного надо повесить. Однако под рукой не оказалось веревки. Оборванного, покрытого кровью, Камо доставили в тюрьму.

Его бросили в одну из переполненных камер. Он истекал кровью, медленно сочившейся из головы и заливавшей глаза. Вдруг кто-то тронул Камо за плечо.

Перед ним стоял человек с молодым, почти еще юношеским лицом.

— Вот вам вода, — сказал он, — умойтесь, обмойте голову.

— Да, да, спасибо… Это очень хорошо.

Человек принялся лить ему на голову воду. Вода стекала прямо на цементный пол и убегала под нары. Обитатели камеры привыкли к таким обмываниям и к окровавленным людям. Все оставались равнодушными к происходившему у стены.

Камо дали полотенце. Он вытер голову, лицо и окончательно пришел в себя. Около него заботливо хлопотал с ведром воды и полотенцем все тот же молодой человек.

— Спасибо вам, товарищ, — сказал Камо.

— Где, тебя захватили? — спросил молодой человек.

— На Нахаловке.

— Там, на горе, где начался бой?

— Да.

— Меня тоже поймали там три часа назад, хотя я и не дрался и был без оружия, а так… ходил смотреть. Долго ли они меня теперь продержат?

Он промолчал и со вздохом добавил:

— А может быть, предадут военному суду?

— А ты боишься суда?

— Нет, не боюсь. Не хочется только отвечать за то, чего не делал… Жалко, что и я не был вместе с рабочими.

— Ничего, все будет хорошо.

— Говорят, там дрался Камо и его зарубили казаки. С десятком людей он пошел отстаивать позицию от целого эскадрона. Жалко — такой замечательный революционер.

Камо посмотрел на него.

— А что ты слышал про него?

— Многое слышал. Разве ты ничего не знаешь о Камо?

— А ты кто такой?

— Я фармацевт из аптеки Рухардзе. У меня мать, и она не любит, когда я шляюсь там, где идет стрельба. А мне нравится все это. Только почему это они сажают ни в чем неповинных людей, простых зрителей? Вот если бы за что-нибудь посадили… Ну был, скажем, на Нахаловке вместе с другими рабочими — это другое дело. По крайней мере, за революцию сидел бы.

Камо вдруг задумался.

— Вот что, товарищ, ты хотел бы послужить революции?

— Революции? Еще бы! Но как можно, сидя в тюрьме, сделать что-нибудь для революции? Революционером каждому хочется быть, да не каждый сможет.

Камо взял его за руку.

— Ты никогда не видал Камо?

— Сегодня, на Нахаловке, только издали. Он показался мне совсем молодым.

— Видишь ли… Камо совсем не убит. Он жив. Он сейчас в тюрьме, в этой камере, перед тобой. Я — Камо.

Фармацевт изумленно открыл глаза, покраснел, потом заулыбался и, казалось, не мог найти для себя подходящего выражения лица.

— Ты… ты Камо! Ну да, я так и знал. Хоть и болтали тут, что тебя убили, но я не верил. Как можно убить Камо!

— Слушай дальше. Время дорого. Как твоя фамилия?

— Шаншиашвили.

— Так вот, если ты хочешь быть революционером, ты им станешь здесь, в тюрьме. В твоей власти меня спасти. Меня могут повесить завтра, послезавтра, через неделю. Непременно повесят. Сейчас я убил казака, а в прошлом за мной много других дел. Меня не помилуют, понимаешь?

— Как все это можно сделать? — спросил фармацевт.

Камо поправил свои повязки и тихо сказал:

— Дело очень простое. Здесь, в тюрьме, мы обменяемся одеждой. Ты дашь мне свои документы. Ни меня, ни тебя еще не допрашивали. Меня в лицо здесь не знают, и ты немногим моложе меня. Ты будешь Камо, я — Шаншиашвили, а все остальное я сделаю сам. Главное, пока я здесь, в тюрьме, ты на допросе должен держаться как Камо. А потом можешь снова стать Шаншиашвили…

Он пристально посмотрел на фармацевта, ожидая его решения.

— Я согласен, — сказал фармацевт. — Но как я должен сделать из себя Камо?

— Главное, держись гордо. Отвечай на вопросы дерзко. А если не будешь знать, как отвечать — молчи, будто ты все знаешь, но не желаешь говорить.

С этого момента Камо стал Шаншиашвили, а Шаншиашвили — Камо.

В тот же день Камо был допрошен следователем. Арестованный держался вызывающе. На все вопросы он отвечал презрительным молчанием и взбесил следователя, который от него решительно ничего не добился. «Жуткий субъект, — подумал следователь. — Но все равно теперь ему — крышка…»

Камо возвратился в свою камеру.

Вслед за тем следователь вызвал Шаншиашвили и с первого же вопроса понял, что перед ним глуповатое нескладное существо.

«Хорош «бунтовщик», у которого дрожат от страха колени и который вот-вот разревется». Следователю стало даже неприятно от того, что тюрьму наполняют такими «революционерами»…

Шаншиашвили не выдержал и расплакался. Он несомненно был перепуган насмерть… Он не мог примириться с мыслью, что его называют «арестованный». За что? Неужели он сделал какое-нибудь преступление? Придерживая повязку на голове, он объяснил, что во время свалки он упал и расшиб голову об острый камень. Он чистосердечно рассказал, не скрывая ни одной подробности, как он попал на Нахаловку после дежурства в аптеке Рухардзе, где он служит аптекарским учеником, как он шел на свидание к своей невесте, живущей на Нахаловке, и как стыдно ему теперь появиться дома, встретиться с невестой, и как волнуется сейчас его мать.

Следователя рассмешило и тронуло признание арестованного.

Наивная, чистосердечная исповедь глуповатого молодого человека, случайно попавшего в такую катавасию, развеселила его. Но долг требовал строгости.

— А вы знаете Камо?

— Как же не знать камо! Еще бы не знать камо.

Следователь насторожился:

— Где же вы его видели?

— Гм… странно. Его высокоблагородие следователь тоже, наверное, не раз видели камо. Оно растет в поле — кто ж этого не знает, трава такая… В поле сколько угодно камо…

— Фу, какой болван! Не трава… не о траве идет речь, а о человеке.

И, безнадежно вздохнув, он заставил Шаншиашвили расписаться под протоколом. Затем вызвал надзирателя и распорядился отправить фармацевта в ближайший полицейский участок с тем, чтобы оттуда, в сопровождении городового, арестованного доставили и сдали под расписку в участок того района, где проживает его мать.

Шаншиашвили отправили из тюрьмы в полицейский участок и сдали там под расписку дежурному. Дежурный сдал арестованного городовому, которому надлежало доставить его в соответствующий участок. Городовой долго ворчал, что вот — изволь сопровождать всех этих сукиных сынов. Но когда фармацевт предложил взять на свой счет извозчика, он стал добрее.