— А дальше? — нетерпеливо спросил Мануэль..

— Нас было много, целый батальон девушек и парней. Все было необычно, дико и интересно. Я никогда прежде не думала, что между девушками и парнями могут быть такие товарищеские отношения.

— Как у нас в отрядах!

— Вот видишь… — Бланка покосилась на шофера. — И это было прекрасно! Мы учились. Строили в деревнях дома и школы, учили крестьян. А в свободные часы разводили костры, танцевали и пели.

— И сеньорита решила, что она за революцию! — В голосе Мануэля снова была насмешка.

— Нет, не решила.

— Почему же вы сейчас здесь, а не в Майами?

Девушка подошла к самому краю обрыва. Из-под ног вниз осыпались комья земли. Река шумела, и от нее веяло холодом.

— Мы учились, жгли костры, строили и пели песни… И вдруг однажды услышали по радио: «Народ Кубы!..»

Голос Бланки изменился. Он стал похож на голос диктора радио.

— «Силы вторжения атакуют с моря и с воздуха различные пункты нашей национальной территории. Вперед, кубинцы! Дадим отпор железом и огнем варварам, которые не уважают нас!..»

Мануэль встрепенулся:

— Точно! Это было семнадцатого апреля! Так говорил Фидель, когда интервенты высадились на Плайя-Хирон!

— Да.

— Ну и что?

— И я почувствовала, что я кубинка… — ответила девушка.

Парень рванулся к ней.

— Ты же стала наша, компаньерита!

— Не знаю…

— Ты наша, я тебе говорю!

Она отступила от него.

— «Наша», «ваша»… Я не хочу быть ничьей! Я хочу быть сама собой, можете вы это понять? Я не хочу ни революций, ни контрреволюций!

Мануэль нахмурился.

— И зря. Быть революционером — счастье!

— Да, конечно! А без ваших пистолетов и пулеметов счастья нет!

— У тебя в голове каша, компаньерита… Сердцем ты с нами, а котелком своим никак понять этого не можешь.

Она сникла.

— Я тоже хочу быть счастливой…

— Все хотят…

Парень снова подошел к ней.

— Я хочу тебе сказать… Раньше мешало, а теперь…

Бланка покачала головой.

— Не надо…

— Погоди! Ты не думай, Грациэлла — это так…

— Не надо!

Он схватил ее за руки.

— Бланка!

Девушка рванулась. Мануэль держал ее крепко. Глаза его потемнели.

— Не смей! Отпусти! — Она с ненавистью посмотрела на него. — Насиловать не будешь, герой революции?

Шофер отбросил ее руки.

— Дура…

Круто повернулся, направился к «тонвагену». Бланка пошла вслед за ним. Открыла заднюю дверцу.

В это время из дома вышел старик. Он приложил ладонь к глазам. Пронзительно закричал:

— Э-эй! Куда же вы?

Быстро заковылял к машине, на ходу выкрикивая:

— Здравствуйте! А я гляжу: автомобиль! Кого это, думаю, принесли черти? Неужто сына? Как же, жди! Дождешься этого паршивца!

Старик подошел к автобусу, подслеповато оглядел его, а затем Мануэля и Бланку.

— Диковинная машина… Дом на колесах — ишь ты! — И к Бланке: — Куда же вы? Заходите, гостями будете! Тоскую я тут один со старухой, без людей… Заходите!

Он выкрикивал слова так просительно, что Бланке стало его жалко.

— С удовольствием, дедушка, — сказала она, захлопывая дверцу «тонвагена». — Мануэль, возьми магнитофон и пленки, пожалуйста.

Шофер взревел.

— «Возьми, положи, отнеси, принеси — пошел вон!»

— Я же сказала: «Пожалуйста».

— «Пожалуйста»! — передразнил он. — Мне не пять лет.

Старик сочувственно покачал головой.

— Муженек твой?

— Не дай бог!

— Жених? Если до свадьбы-то так!

— Ладно вам! — оборвал Мануэль, взял магнитофон и сгреб в охапку коробки с лентой.

Гуськом по тропинке они направились к дому — жалкой хибарке, крытой пальмовыми листьями. В комнате была полутьма и прохлада.

— Мать, ставь все, что есть, — гости к нам! — закричал с порога старик.

Откуда-то из сумрака выскользнула маленькая старушка, молча поклонилась.

— Вы не обращайте внимания, — вздохнул крестьянин. — Она у меня немая, а все слышит, все. Хвороба у нее какая-то такая приключилась…

Он снова вздохнул.

— Ох, как тяжко без разговору-то!.. Садитесь, садитесь!

— Вы не беспокойтесь! — попыталась угомонить его девушка.

— Помалкивай, внучка! И мне по такому случаю перепадет, — хитровато улыбнулся он. — А то держит в голодном теле, все для сыновей бережет, такая у меня мать зажимистая.

Старик все больше нравился Бланке. Настоящий, не тронутый цивилизацией. «Проинтервьюирую и его», — решила она и открыла магнитофон, стала заправлять пленку.

— Что это у тебя за штуковина? — оживился крестьянин.

Девушка включила магнитофон.

— Не обращайте внимания, дедушка.

Но он не унимался:

— А может, как ж-жахнет — и прощай, старик, пиши старухе привет из царствия небесного?.. Вон как ж-жикает!

— Это магнитофон, дедушка, — начала объяснять Бланка. — Все, что мы говорим, он записывает. А потом включим — и можно свой голос услышать. И по радио, на весь свет.

— Как это так? — удивился крестьянин. — А если я такое-разное скажу? Или ненароком сболтну что не так?

— Мы потом вырежем, — успокоила она.

— Это ж как понимать? — ужаснулся старик. — Язык вырежете?

Она рассмеялась.

— Да вы не беспокойтесь! Я буду спрашивать, а вы отвечайте — вот и все.

Крестьянин засопел, почесал подбородок.

— Выходит, я должен говорить по-умному?

Позвал старуху.

— Шлепай сюда, мать, на подмогу. Если я что не так ляпну, ты меня щипай. Только без выверта, с сочувствием.

Жена его подошла, стала рядом, по-бабьи сплела руки на груди. На старика она поглядывала неодобрительно: куда, мол, лезешь?

Бланка поднесла микрофон ко рту.

— Скажите, дедушка, как вам сейчас живется, при новой власти? Что изменилось? Легче вам жить стало?

Она поставила микрофон перед стариком.

— Вот как легче! — косясь на диковинный предмет, начал старик. — Ох, как тяжелей, внучка, как тяжелей! Раньше ж у меня ничего не было, ни кола, ни двора. В болоте жил, как крокодил, только морда наружу. А теперь дом, поле, забот полон рот… Света белого не вижу. Все в землю смотрю: ковыряю, копаю, рублю, стучу, пилю… А как уборка тростника начнется — хоть ложись и помирай! И руби его, проклятущего, и грузи, и вози! Пот аж до нутра прошибает. Отмаешься, а «бригадист» уже тут как тут, с книжкой. Не отвертишься. Отдолбишь с «бригадистом» — ружье в руки и охраняй плантацию, чтоб «гусанос» не подпалили…

Девушка сочувственно покачала головой.

— Выходит, хуже теперь вам живется, дедушка?

— Шут его знает!.. По-твоему, городскому, хуже?.. А скажи, внучка: четыре месяца в году работать, а восемь не работать, лучше или хуже?

— Конечно, лучше.

Крестьянин простодушно посмотрел на нее.

— А четыре месяца каждый день обедать, а восемь — живот веревкой подтягивать? Лучше?

Она растерялась.

— Хуже…

— А если не работать — откуда же на обед взять?

— Не знаю…

— А сахар какой лучше: горький или сладкий? — не унимался дед.

— Разве бывает горький сахар?

— Еще какой горький! — вздохнул он. — Вот оно как: «Лучше — хуже»… Больше работы — всегда лучше. Что человеку надо? Дело. А если прохлаждаться, какой от него прок?

Мануэль, все это время с безразличным видом слушавший разговор Бланки со стариком, расхохотался:

— Да тебя, дед, в агитаторы определять можно!

Дед все так же простодушно посмотрел на него, потом на Бланку — и широко, хитро улыбнулся, обнажив беззубый рот.

— Хе-хе! Так я ж и есть этот самый… агитатор!

«Ну и старикан! — подумала девушка. — А прикидывался… Чудо, а не дед!..»

Она перемотала на начало ленту с записью беседы со стариком, переключила рычажок магнитофона.

— Сейчас, дедушка, услышите свой голос.

— А ну-ка! — оживился крестьянин, пододвинулся ближе, шикнул на старуху, чтобы не громыхала тарелками.

Из динамика магнитофона раздался заливистый петушиный крик.

— Это я? — оторопел старик.