Вдруг вскочил Мишка Берг, уже не тот петербургский херувим с детской кожей, а пропыленный, прожаренный, покрытый морщинами капитан, служака, герой, раб золотого оружия. Он был бледен. Руки его тряслись, некоторые слова выпадали из фраз, терялись словно в кромешной тьме.

– Коко врет, – сказал он, – это… я сделал предложение Марии… она попросила… срок подумать… согласился…

– Какой же срок? – спросила Лавиния без интереса.

– Вся жизнь, – сказал Берг торжественно. Киквадзе рассмеялся с облегчением.

Лавиния продолжала посылать Мятлеву тайные сигналы. Он все никак не мог понять их смысла, силился, разглядывал и только улыбался в ответ. «Что? Что? Ну что же? Что же?…»

Она произнесла одними губами: «Я вас люблю… несмотря ни на что! Вы лучше всех… Вы мне нужны, не забывайте об этом, и не забывайте, что большего счастья не будет, никогда… Я вас люблю…»

И Мятлев, распознав значение сигнала, откинулся, запрокинул голову и прошептал: «Цоц–ха–ли!…»

– Варикооо! – крикнул господин Киквадзе, и седая Варико поставила перед Мятлевым блюдо, наполненное серыми рыбками.

Тетенборн (Бергу). А почему это я должен тебе уступать? Всегда и всех, почему?! (И заплакал.)

Киквадзе (Марии, по–грузински). Этого еще не хватало!… Послушай, моя дорогая, я вот о чем подумал: тот петербургский тигр не так уж глуп, как может показаться. Боюсь, что он коварнее, чем выглядит… Надо отправлять наших друзей, пора… Если он вознамерится их арестовать, что мы сможем сделать? Что я смогу, боже?…

Мария. Мой дорогой, я полностью полагаюсь на тебя, но нужно поговорить с нашими друзьями, нужно придумать какой–нибудь предлог, тревоги не должно быть в их сердце… Но сначала, Гоги, золотко, успокой этих, у меня сердце разрывается от их страданий!…

Киквадзе. Да ну их к черту! Они и сами сейчас сникнут. Разве ты не знаешь? Лучше думать, как спасти князя и эту богиню. Я просил Барнаба приехать. Все–таки Барнаб! Я, конечно, готов на все для тебя, дорогая, но без Барнаба в таком деле…

Мария.О, Барнаб!…

Лавиния. (Мятлеву). Грешников нельзя пускать в рай. Вы видите, как они всё испортили?

Мятлев. Если бы я не знал, что здесь край земли, я бы предложил вам ехать дальше…

Лавиния. Господи, края нет. Разве вы не знаете об этом?

Я понимаю, с какой горечью произносилось это, вернее – какая примесь горечи была в этом счастливом восклицании, но живые благородные люди тем–то и отличаются от людей ненатуральных и остывших, что умеют ценить жизнь, а не представления о ней. Да, да, именно жизнь…

Мятлеву почему–то захотелось досадить Бергу, и он сказал ему:

– Есть ли женщины, которых вы не любили бы, Берг? Куда ни явишься – везде одно и то же: Берг сделал предложение, Бергу отказали, Берг дрался… – Он ожидал взрыва, но хмельной капитан, покорно выслушав все это, внезапно улыбнулся широко, по–детски.

– А я и вас люблю, князь, – сказал он, – да не умею этого показать.

Господин Киквадзе, несколько порозовевший, мурлыкал какое–то подобие песенки и перемигивался с Марией. Она сказала ему по–грузински:

– Гоги, радость моя, придется тебе заняться всем этим. Бедный Гоги, я не оставляю тебя в покое… Гмерто, ты загубил свою жизнь рядом со мной… Ты таешь на глазах…

– О чем ты? – рассердился господин Киквадзе. – Разве все, что я имею, не твое?… – И он сказал уже по–русски, обращаясь к Мятлеву: – Я приветствую тебя, прекрасный садовник, подаривший нам, – поклон Лавинии, – такой восхитительный цветок! Не забывая же, что его стебель тонок и ломок и лишь твое вдохновение способно поддерживать в нем его горделивое пламя…

Лавиния. Да здравствует свобода!

Берг. Вот именно, истинным рыцарем может быть тот, кто устал быть солдатом…

Тетенборн. Ах, ты считаешь меня… что я, не убив пару–другую этих самых, не гожусь в рыцари? Ну и скотина же ты, Берг!… Ты все у меня отнимаешь! Пусть Лавинюшка–королевочка расскажет всем, как ты, бывало…

Киквадзе. Прекратить!…

Но тут же смутился и забормотал мягко, понурясь: «Невозможно… невероятно… сирцхвили… сацхали[15]… генацвале…»

И так он твердил все это, покуда Мятлев выбирался из–за стола, торжественно раскланивался с пирующими, покуда выходил из комнаты на жаркий, залитый солнцем балкон, где господин ван Шонховен, картинно раскинув объятия, ждал его, прислонясь к перилам.

Затем получилось как–то так, что прекрасная Мария Амилахвари успела опередить Мятлева и, по обыкновению кротко улыбаясь, повела Лавинию в дальние комнаты, и Лавиния все время оборачивалась и махала князю ручкой, покуда не скрылась за дверью. В столовой продолжал бушевать, и плакать, и молиться Коко Тетенборн, отвергая увещевания господина Киквадзе, а рядом с Мятлевым возник мрачный Мишка Берг, впрочем, уже не Мишка, а капитан Берг, в белоснежном мундире, забрызганном крупными каплями имеретинского…

– Вы не слушайте эти глупости о золотом оружии, – сказал он, – это ведь ничтожная условность… Раньше я испытывал неудовлетворенность жизнью, как это обычно водится средь нас, а нынче испытываю отвращение к себе самому… Вы спросите почему?

– Вздор! – сказал Мятлев. – Нужны мне ваши покаяния.

– Я завидую вам, – сказал Берг трезво и твердо. – Но как вы можете жениться на нашей Лавинии при живом муже? Или вам и это сойдет?… А может быть, лучше бежать за границу?…

– Не приставайте, – лениво отмахнулся Мятлев, – неужели нужно было проехать две тысячи верст, чтобы снова объясняться с вами?!

– Я не сержусь, – вздохнул капитан, – я пережил такое, что ваша ирония ничего не значит в сравнении с тем, что я пережил…

Здесь, на ярко освещенном балконе, еще явственней было видно, что Берг уже давно не тот: резкие многозначительные морщины пересекли его обветренное, выгоревшее лицо, и в светлых зрачках пребывало спокойное, привычное военное безумие. Он слегка сутулился и поеживался, и в голосе его звучали едва уловимые прощальные интонации.

Лавиния выглянула на балкон.

– Вы здесь? – спросила Мятлева с тревогой. – Слава богу! – и снова исчезла.

– Вы не слушайте эти глупости о моих любовных вожделениях, право, – сказал Берг. – Коко в своем репертуаре…

– Не приставайте, – попросил Мятлев, – ну что вам стоит?

– Уж сколько я его бил, – продолжал капитан, – а с него как с гуся вода… А вам я завидую: как вы решились умыкнуть Лавинию! Я бы никогда не посмел, потому что ну, умыкнул, а дальше?… Дальше–то что? Пожалуй, лишь Барнаб не стал бы задумываться, как поступить…

Мятлев. Всякий раз слышу это непонятное имя. Это кто, великан из сказки?

Берг. Барнаб Кипиани – сорвиголова, бедный князь, да они все тут бедные. Выше меня на две головы. Ну, благородный разбойник, что ли… Ну, этакий вчерашний красавец, друг Марии, вернее, друг ее погибшего жениха, гнет подкову, не терпит возражений…

Мятлев. Достаточно, благодарю вас…

Берг. Так вот, Барнаб не стал бы раздумывать, а вы?… Дальше–то что?… Или вы хотите дождаться, когда ваша пассия кинется в Неву?… Так ведь Невы–то здесь нет…

И получил пощечину.

Мятлев потер ладонь о балконные перила и сказал с улыбкой:

– Я к вашим услугам, капитан Берг…

– Князь! – крикнул Берг. – Я сказал гадость?… Это вино!… Я скотина. Меня несет и несет… Я люблю вас!… Вы не поняли!… Я готов… но вы не поняли. Когда я пью… Прощать нельзя, конечно! Но старая дружба… Петербург… я уже был убит… воскрес! Я готов, вы не подумайте, нет, нет… я готов! Я просто подумал, что же дальше?… По–дружески, как брат… А получилась гадость… Я могу встать на колени, при всех!…

– Убирайтесь, Берг, с вашими извинениями, – сказал Мятлев. – Я удовлетворен. Убирайтесь.

Берг поклонился и пошел в столовую, тяжело переступая. «Действительно, – подумал Мятлев, – что же дальше? Вот скотина!»

И он отправился по раскаленному балкону в ту отдаленную прохладную полутьму, где должен был повторить печальный свой вопрос, оживший вновь. Едва ступил в комнату, как навстречу выбежала Лавиния.