– Что, лодырь? – спросил Кунцевич.

– Да нет, работник он был хороший. Да у меня и не забалуешь, чуть кто из энтих дармоедов зевать начнет, так я его вот энтим, – шорник показал на старую уздечку. – На руку Пашка был нечист.

– И ты за эту самую руку его поймал?

– Не ловил, врать не буду, он, паршивец, хитрющий был. А токо то, что обокрал он меня, мне доподлинно известно.

– Это как же так?

– А вот так. Пашка-то раньше у другого нашего земляка в учениках состоял – у Акима Прохваткина, он на Кирочной живет. На Богоявление родилась у Акима дочка, он меня в крестные отцы и позвал. Окрестили мы младенца и, как это у русских людей полагается, решили спрыснуть это дело. Пошли к Акимке на фатеру, и встретил я в его доме одного парня. Смотрю, а полушубок у него моим поясом подпоясан!

– Что за пояс?

– Пояс справный, я его для себя делал, ну и постарался. Кожа лучшая, желтая, мягкая!

– Ага, и на поясе том написано: «Я – Панкратьева».

– Вот потому-то, барин, что не написано, и не вывел я Пашку на чистую воду. Поясок-то вроде мой, а вроде не мой, мне ж его щупать никто не давал – тот паренек просквозил мимо меня, да и был таков. К тому же выпимши я уже был – мы еще в санях с кумом по сороковке уговорили. А тока спросил я у Акимки, мол, не приходил к ним на двор кто из моих ребят, не приносил ли шорного товару? Тот сказал, что товару маво не видал, а вот Пашку на второй день Рождества встретил. А пояс-то у меня как раз в сочельник и пропал! Я тогда в трактире лишнего хватанул, и как домой попал – не помню. Думал, что пояску моему кто-то из собутыльников ноги приделал, а оказалось – Павлушка. Вернулся я домой и давай дубасить родственничка своего, но он так и не сознался. Да так искренне клялся и божился, что непричастен, что меня сомнения брать начали. В общем, оставил я его в сильном подозрении.

– А что за парень в твоем поясе ходил, у Акима не спрашивал?

– Спрашивал, тот вспоминал, вспоминал, да не вспомнил. У них в дому да во флигелях почитай полтыщи народу живет, всех не упомнишь.

Когда прощались, шорник спросил:

– А что, хоронить-то мне Пашку на свой счет?

– Ну а на чей же?

– Дык он же через казенное дело пострадал, можа, казна его и похоронит?

Кунцевич посмотрел на Панкратьева, выругался по-польски и ушел.

В огромном пятиэтажном доме номер 12 по Кирочной улице по данным адресного стола было прописано 356 человек, из коих по летам и полу на нападавшего походило свыше полусотни. Прохора среди них не было, а вот Трофим был. Когда чины сыскного отделения и наружной полиции явились на квартиру подозреваемого, то дома его не застали – со слов родителей Трофим Чуйков отделился от них сразу после Нового года, и с той поры они его не видели. Однако из квартиры Чуйков почему-то выписываться не стал. Отругав старшего дворника за нерадение [143] и получив от главы семейства фотографическую карточку блудного сына, Мечислав Николаевич подозвал к себе сыскного надзирателя третьего участка Литейной части, в чьем ведении находился Трошкин дом, и приказал ему тщательно проверить связи разыскиваемого. После этого Кунцевич кликнул извозчика и велел везти его домой – он чертовски устал, хотел есть и спать.

На следующий день, в самом начале вечерних занятий, в кабинет вплыла дородная дама в трауре. Вплыла, брезгливо оглядела обстановку и, не спрашивая разрешения, примостилась на один из стоявших вдоль стены стульев. Мечислав Николаевич слегка растерялся:

– Чем могу служить, мадам?

– Вы Кунцевич?

– Точно так-с.

– Вы дознаете Алешину гибель?

– Прошу прощения?

– Моя фамилия Хромова, звать Агриппина Бернгардовна. Вчера я похоронила мужа.

– Приношу вам свои глубочайшие соболезнования, мадам. Да, именно я занимаюсь розыском по этому делу.

– Значит, следователь мне не соврал. По крайней мере, в этом. Вчера мне вернули Алешины вещи. Там не хватает монет.

– Монет? Прошу прощения, каких монет?

Хромова поднялась и прошипела ледяным тоном:

– Алеша увлекался нумизматикой, имел весьма ценные монеты и в тот роковой день некоторые из них взял с собой – хотел после службы показать таким же, как он, любителям. Вчера, когда я получила вещи мужа, бумажника среди них я не нашла. Следователь сказал, что на теле мужа никаких денег обнаружено не было. Я долго с ним беседовала, взывала к его совести, и наконец он отправил меня к вам!

«Дьявол его побери!» – подумал Кунцевич, а вслух сказал:

– Мадам, я в осмотре места происшествия не участвовал, я получил дознание только через три дня после нападения. Из протокола осмотра действительно следует, что при погибших не имелось ни кошельков, ни бумажников. Так что никаких монет я тоже не видел.

Хромова опустилась на стул и запричитала:

– Конечно! Несчастную вдову всякий обидеть может! Мужа лишили, а теперь и капитала лишить хотите! Но, смею вас уверить, милостивый государь, у вас ничего не выйдет! Я к их превосходительству… Я к государю… Вас в шею с места погонят!

Кунцевич разозлился:

– Если монет нет, мадам, значит, их похитили те же лица, что и убили вашего супруга. Вот вам перо, бумага – пишите жалобу, мы приобщим ее к делу и станем искать и ваши монеты тоже. А обвинять полицию в нечистоплотности без весомых на то оснований я не позволю. За это можно и к мировому.

Дама вскочила, как ужаленная:

– Что? Меня обворовали, и меня же к суду привлекать? Да я вас… да вы…

Хромова опрометью выскочила из кабинета и так хлопнула дверью, что в окне звякнули стекла. Мечислав Николаевич еще раз чертыхнулся и сделал в своем рабочем блокноте пометку – встретиться с вдовой кассира и его друзьями-нумизматами и подробнее расспросить их о пропавших ценностях.

Участковый сыскной надзиратель Литейной части доложил, что двадцатидвухлетний Трофим Чуйков был сыном довольно зажиточных родителей – батюшка его, Игнат Чуйков, держал на Шпалерной мелочную лавку. Трошка окончил городское училище, но дальше продолжать образование не стал – начал помогать отцу торговать. Помогал плохо – соседи неоднократно слышали, как старший Чуйков называл младшего лодырем и дармоедом. После одной из крупных ссор с родителем Трофим ушел из дома и устроился на завод Нобеля. Служил он там до прошлого ноября, потом снова стал жить с родителями, а после Нового года – пропал. Подняли архив адресного стола и установили место жительства Чуйкова во время службы на заводе – дом 21 по Литовской улице. Сыскной надзиратель первого участка Выборгской части Шпынев посетил бывшую Трошкину квартиру, поговорил с тамошними обитателями и среди прочего узнал, что лучшим другом разыскиваемого был некий Ильюшка Черный. Сожители Чуйкова знали только то, что этот Илья работал на Нитяной мануфактуре, но ни фамилии его, ни места жительства сообщить не могли.

Выслушав доклад Шпынева, Кунцевич велел ему искать извозчика, достал из несгораемого шкапа револьвер, сунул его во внутренний карман сюртука и отправился на Выборгскую – лавры открывателя разбоя он терять не хотел.

Мастер – толстый и добродушный на вид немец, сразу же назвал сыщикам фамилию Ильи.

– Это Лисисын, сукин сын Лисисын. Он у нас сещас не слюжит, ми его прогонял.

– За что? – поинтересовался чиновник для поручений.

– Он называль меня, сфой мастер, плохой слово. Посылаль в исвесный направлений.

– А другие Ильи есть на фабрике?

– Есть, Ильи много русски луди, но такой мощенник отин. Я так и думаль, што как-нипуть за ним придет полицай. – Мастер нагнулся к самому уху Мечислава Николаевича и прошептал: – Он говориль плохи слова про сарь! Про государь император! Я писаль жандармер, но они не приходиль.

– А где он живет, вы знаете?

– Та, мы всех рапотник записаль спесиально бух, эээ… книха!

Лисицын жил в доме матери – в конце Литовской улицы, а огород этого дома выходил на самое Горячее поле.